Девушка покачала головой:
— Я тоже не могла заснуть…
Самолет, точно назойливый, упрямый овод, снова зажужжал у них над головами. Золтан, прислушиваясь, недовольно втянул голову в плечи.
— Вы задумывались над тем, что здесь, в Будапеште, в тесноте, затаившись в домах и подвалах, живут миллион или даже полтора миллиона человек? И эти полтора миллиона знают не хуже нас с вами, что не пройдет и нескольких недель, как от города останутся одни дымящиеся развалины, знают, а сделать ничего не могут… Сидят, как в мышеловке…
Девушка движением головы отбросила назад спадающие на лоб волосы.
— Я сейчас все думаю, сохранился ли тот дом на проспекте Юллеи, где мы раньше жили. Хотя переселились мы оттуда еще десять лет назад. Странный такой — в Будапеште, а дом деревенский… Во дворе стойка для выбивания ковров, зеленая водозаборная колонка, густое ореховое дерево с качелями и еще клетка для кролика — его держала семья тетушки Томпа с первого этажа. Глупый такой крольчишка! Когда его выпускали, он весело прыгал по траве, подпускал к себе нас, детей, ел с рук и доверчиво глядел на нас своими большими голубыми глазами, точно хотел жить вечно. А его вскоре прикончили ударом колуна в голову… У меня довольно часто появляется желание сходить туда, посмотреть на дом хотя бы издали и убежать. Но я уверена, что вернусь с полдороги от одной только мысли, что вдруг и от него ничего не осталось…
Золтана все еще лихорадило, даже зубы стучали. Он неуклюже, грубовато схватил девушку за руку и приник к ней, сквозь тоненькую рубашку чувствуя, как она дрожит. Ютка прижалась к нему, поглаживая холодными тонкими пальцами волосы на его затылке.
— Вам сколько лет? — спросила она.
— Двадцать два. А… тебе?
Девушка заплакала. Золтан почувствовал на своем лице ее теплые слезы.
— У него были точно такие же волосы… Он был таким же высоким и неуклюжим, как медведь…
— Кто?
Ютка не ответила, приникнув к плечу юноши. В воздухе разорвался снаряд. Они прислушались, не слышно ли нового взрыва.
— Неужели теперь так будет вечно? Дождемся ли мы чего-нибудь хорошего?
С неба опять обрушился адский грохот.
Гажо чувствовал себя в Будапеште очень неуютно: он никак не мог привыкнуть и к столичным улицам, и к шумному, многолюдному городскому дому; как потерянный бродил он по квартире с широкой мягкой мебелью, покрытой чехлами, смотрел на угрюмые старые портреты. Разговаривать с Турновскими ему тоже не хотелось. Встав рано утром и сделав все, что нужно было по дому, Гажо спустился на второй этаж к Марко, чтобы поговорить с ним о шахтерских делах, о Диошдьёре, об общих знакомых. Однако Марко охотно говорил лишь о металлургическом заводе, на котором он проработал полгода, на шахтах же он побывал только несколько раз. Поэтому он больше сам расспрашивал Гажо и довольно скоро перевел разговор на другую тему. Его интересовало, что думал Гажо о том, почему русские ведут эту войну, и особенно о том, что теперь будет с господской землей. На такие вопросы Гажо старался не отвечать и поэтому снова перевел разговор на шахтерские темы.
