— Ну и что? Пусть катятся к себе домой жрать сосиски, а если их нет, то пусть кусают задницу Герингу! Там пусть и командуют, у себя дома…
Брюнет испуганно заморгал, рыская по сторонам своими черными печальными глазами. Он боялся, как бы ему не повредила выходка Кешерю.
— Знаете, в каком-то смысле немцев можно понять. Восьмидесятимиллионный народ, давший миру немало выдающихся личностей…
Такая аргументация совершенно вывела из себя Кешерю.
— Два расово чуждых народа никогда не смогут понять друг друга! Немцы — это арийцы, а венгры — монголоиды. Можно ли огонь совместить с водой? Пусть сам дьявол тут разбирается. Все наши несчастья начались тогда, когда этот безмозглый, тупой носитель нового порядка распростер свои крылья над коренным венгерством…
— Ладно, старик, попозже объяснишь, — вмешался Гажо. — Лучше давай подумаем, как нам отсюда выбраться.
На окраине Уйпешта грузовики остановились возле коричневого здания, похожего на школу. Людей высадили, и поручик вошел в дом. Совсем рядом раздались три-четыре автоматные очереди. Недалеко отсюда, через две улицы, проходила линия фронта.
— Русские…
Суровая действительность словно отрезвила приехавших: они только теперь начали понимать, куда попали. Люди заволновались, смешав строй. Понятие «русские» для большинства из них до сих пор оставалось очень далеким и отвлеченным; о нем они очень часто слышали и спорили сами, однако всем казалось невероятным, что эти таинственные и могучие русские находятся от них в каких-нибудь двухстах шагах. Даже людям, побывавшим на фронте и давно получившим боевое крещение, стало как-то не по себе от одной мысли, что здесь, на окраине Уйпешта, им предстоит встреча с русскими. Кое-кто пытался прикрыть свою растерянность неловким смешком или спором с соседом, другие просто молчали, остолбеневшие, бледные, с подкатившим к горлу комком. Трамвайный кондуктор, так убежденно и красноречиво защищавший в казарме войну, теперь, гневно размахивая лопатой, яростно проклинал русских, немцев, бога и весь белый свет. Человеку в шубе стало плохо: его начало рвать. Некоторые в отчаянии и страхе тихо молились, еле шевеля губами.
Гажо, забыв, что его положение ничуть не лучше, чем у других, с удовлетворением оглядывал расстроившиеся ряды, ловя признаки плохо скрытого страха на лицах окружающих.
«Боитесь?» — подумал он, и на губах его заиграла презрительная улыбка. От предвкушения того, что еще предстоит этим трусам, ему даже захотелось потереть руки.
