— Так не к ним я, к Славке…
Геннадий с тревогой, пристально глянул на старика, но уговаривать больше не стал. Усадил его в газик и велел шоферу ехать в райцентр на станцию. А сам, длиннорукий, худой, черный от загара и носатый, как грач, махнув на прощание рукой, пошагал к конторе. Старик проводил его взглядом и снова, как тогда на могиле у Маши, то ли ревность, то ли обида завладели его сердцем. Вот он, Генка, Славкин друг детства, считай, правая рука директора, вершит совхозными делами. А в школе на тройках сидел и шпаной был отменной. Многое он ему тогда спускал из-за Славки — вечного заморыша. С третьего класса Генка взял его под свое крыло и спортом увлек, и беготней по бахчам, и играми в войну до полуночи. Впрочем, только ли Генка… на рыбалках вечерами кто, как не он, отец, рассказывал ему про войну, про подвиги солдатские, и на кого, как не на него, надевавшего награды по торжественным случаям, с нескрываемым восторгом смотрел сын. И кто, как не он, помог сыну убедить мать, что быть офицером отнюдь не проще, чем учителем, что и офицер наполовину педагог, и не так уж горько, что прервется их учительская династия. В конце концов внуков своих они воспитают учителями.
И вот теперь ходит Генка здесь хозяином, крепкий, башковитый мужик. И Славка мог бы. Не в равнодушные чужие руки отдал бы тогда старик свою школу.
— Да не вини ты себя, — послышался ему голос Маши.
— Чего уж теперь винить, — вздохнув, сказал старик и почувствовал, как молоденький шофер покосился на него вопрошающими глазами.
Ночью в вагоне он спал как убитый, успокоенный тем, что поездка ни по каким причинам не сорвалась, что билет был куплен сравнительно легко, что проводник устроил ему нижнее место. Когда вышли его вечерние попутчики, старик не слышал. Но, проснувшись, по привычке, еще не открывая глаза, прислушался и сразу определил, что их место заняли другие, по-видимому, три друга, молодые парни. Они полушепотом рассказывали анекдоты, подначивали друг друга, и один с еще нестойким петушиным голосом нет-нет да и вставлял в разговор с явным удовольствием длинный матюг. Старик по учительской привычке собрался было приструнить его, как это бывало в школе, когда он такого вот охальника брал двумя пальцами за ухо и приводил к себе в кабинет. Но подумал, что здесь это не подойдет, так же, как и грозный взгляд его, от которого бросались врассыпную мальчишки, пытавшиеся курить за школьным сараем. Но оставлять это дело старик не привык и потому, все еще соображая, что же предпринять, сел на лавке.
