Шубин отвернулся, он не умел изображать на лице неискренних чувств и плохо переносил, когда это делали другие.
— Присаживайся, Павел Федорович.
Кочергин сел, продолжая улыбаться. Он тоже пытался разгадать, в каком настроении Шубин, и не спешил приступать к делу. Перевел взгляд на окно, поругал погоду, порылся в памяти и рассказал забавную историю про своего сына-первоклассника.
Кочергин был мастер рассказывать, на всех совещаниях в перерывах он становился душой общества и всякий раз кто-нибудь говорил:
— В артисты бы тебе, Павел Федорович.
Сейчас он понял: непринужденной беседы не получится, но еще медлил, пытаясь подступиться к делу незаметнее, мягче.
— Так как, Дмитрий Николаевич, там у поэта — «и жить торопится, и чувствовать спешит»?
— Вот именно, выкладывай, с чем пришел.
— Фанеры не одолжишь, Дмитрий Николаевич? Не шлет поставщик, еще день-другой, и фабрика встанет. Выручай!
Шубин вздохнул облегченно: он готовился к другому разговору. Крепко держал в памяти, что Кочергин был в Москве.
Выручать слишком поспешно не хотелось, и Шубин вытянул губы трубочкой, как бы раздумывая, хотя знал, что не откажет. Он любил, когда просили и была возможность помочь. Просить самому — другое дело, просить Шубин не любил.
Кочергин наверняка знает о его слабости, потому сам и приехал, чтобы польстить, но тем не менее…
— Что ж, соседей в беде не оставляют. Присылай машины…
— Ох, гора с плеч свалилась, Дмитрий Николаевич, вот спасибо — выручил! Я напугался — сижу, думаю: откажет, а внутри аж холодеет все… Спасибо. Я тут мельком на производственный корпус, на двор у тебя взглянул — блестит все, как у старшины пуговицы, молодец! Недаром я в управлении заявил: не желаю расставаться с Шу… что такое, Дмитрий Николаевич, ты весь переменился? Не знал?
— Нет, пустяк… Присылай машины, Павел Федорович.
— Извини, Дмитрий Николаевич, я думал, в курсе событий… думал, ты не против… Да и потом, еще ничего не ясно, извини, по-глупому как-то вышло.
— Присылай машины, Павел Федорович!
— Съезди сам, Дмитрий Николаевич, пока еще не решено, я не очень рвусь…
Ни обиды, ни зависти не почувствовал Шубин, когда остался один в кабинете. Только пустота заполнила душу.
Открыл ящик стола, вытащил папиросы, закурил, не чувствуя дыма. Положил кулаки на стол, — тяжелые, со вздутыми венами кулаки, — и замер. Долго сидел обрюзгший, постаревший, и только кулаки да набыченная шея напоминали в нем утреннего Шубина, все остальное было чужим.
