Вечером Игнатьич натер Федины ноги каким-то лекарством, дал выпить порошок, укрыл несколькими одеялами.
Назавтра Федя-Федя встал как всегда веселый, здоровый.
Ночью я долго думал о своем товарище. «Молодец наш Федя, не растерялся! Я бы, наверно, так и ушел на дно, как та береза». И я почувствовал какое-то особое уважение к нему.
Домой мы вернулись рано утром Первого мая. Безлюдные еще улицы города были по-праздничному прибраны, на домах горели красные флаги, из репродукторов уже неслись веселые песни.
В колонну нас с Федей-Федей поставили вместе с комсомольцами. Здесь были лучшие запевалы. Хоть мы и не мастера петь, но, где надо, и мы подтянем. Федя-Федя где-то достал красные банты: себе приколол на грудь и мне тоже.
А около нас по техникумовскому двору ходил наш военрук, шли последние приготовления к демонстрации.
— С ноги не сбиваться! И песню, песню! Помните, песня — крылья военного подразделения.
— Есть, товарищ военрук! — выкрикнул черноволосый Ванчо. — Погибнем, а не уроним честь техникума!
А в конце колонны девушки уже затянули свою песню. У них тоже есть запевалы. Ванчо прислушался и, по-дирижерски взмахнув руками, словно поднял песню над всей колонной, и она, вдруг вспорхнув, полетела за Сухону-реку.
