«Отец, — глухо прошептал старик, задрожав, — это я, твой Божил».
И увидел себя дедушка Божил таким, каким он был в тот день.
Босоногий мальчишка, перепрыгнув через садовый плетень, останавливается перед повешенным и застывает, впившись в него взглядом. Потом, не помня себя от ужаса, ребенок бросается обнимать и целовать ноги мертвеца:
«Отец, это я, твой Божил, ответь мне!»
Но мертвый не отвечает. Тогда мальчишка испуганно оглядывается, хватает отцовскую шапку и исчезает во тьме ночи.
Дедушка Божил залился слезами. Потом отер их рукавом и затих. Ветер налетал на ветхий домишко, парусом надувал бумагу, которой вместо стекол были заделаны окна. Над деревней носились крики, вой. Словно кто-то звал на помощь, словно где-то били в набат…
На другой день, проснувшись и посмотрев в окно, он увидел, что снегу намело — не пройти. Зима разыгралась не на шутку.
— Эх, был бы у меня тулуп, сапоги, да воз дровишек! — вздохнул он. — Развел бы огонь, скинул бы сапоги, расстелил бы за печкой тулуп да как залег бы! Э-э-эх! Огонь трещит, искры по трубе летят, а я себе полеживаю в тепле да потягиваюсь… Пешо прав. Надо ехать сегодня. Если не поехать, он может пойти на попятную. Скажет: «Все, не будет тебе больше хлеба!» Правда, они уговорились так: покуда старик жив, Пешо его кормит, а как помрет, Пешо достанутся дом и участок дедушки Божила. Да ведь кто его, собаку, знает: вдруг что втемяшится в голову, возьмет и скажет — нету тебе хлеба!
И дедушка Божил решился. Он встал, пошел в чулан, достал из-за пояса ключи, отпер сундук, нащупал кокарду и задрожал…
Пешо отсчитал ему двадцать пять левов на билет и сказал на прощанье:
— Смотри не забудь себе шарф купить — шерстяной, да помягче, чтоб уши закутать. А мне купи газету. Почитаю, что нового творится на белом свете. Душа истосковалась по новостям. Не по мне она, эта жизнь в медвежьем углу. Видно, так уж на роду написано.
К полудню дедушка Божил уже стоял в Ореховице перед лавкой ювелира. Он долго отряхивал снег с царвулей и наконец нерешительно постучал.
Ему отворил сам хозяин, с толстой золотой цепью на животе, в блестящих, со скрипом башмаках. На пальцах у него сверкали бриллианты.
— Что тебе? — спросил ювелир.
— Я пришел, чтоб…
— Чтобы что? Уж не подарок ли задумал купить к рождеству?
— Нет. Хочу продать одну вещь.
— Какую же?
— Одну старинную кокарду. Когда мы с турками бились, я носил ее на шапке. Ведь я из отряда капитана деда Николы, которого убили у села Колибы. Слыхал о таком? Да знаешь, конечно, — песню еще про него сложили. Вот из его отряда. Знаменосцем у него был. Был бы жив Пеню из Лясковца, отчаянная голова, тот бы тебе порассказал обо мне. С тех боевых дней и осталась у меня эта кокарда. А еще раньше носил ее мой отец, Иван Божилов, старый повстанец. Турки повесили его посреди села. Ты, верно, слышал о нем. Отец он мне. От него и досталась мне эта кокарда.
