Все гуще и плотней становилась синева ночи, и на усиках колосьев, склонившихся над девичьими головами, заблистали прозрачные зернышки росы.
— Уснули?
— Спят.
Старик, точно воевода ряды своих воинов, обвел взглядом спящих девушек, которых завтра он чем свет поведет в Добруджу — пшеницу жать. Сладким сном спали жницы, полуоткрыв обветренные губы. Красноватые отблески костра заливали мягким светом загорелые лица и упругие груди.
— А ты почему не спишь?
— Не спится что-то… Скажи, а много на свете таких монеток, как моя?
— Нету таких больше. Одна-единственная на всей земле. И завидую я тому, кто ее носит.
— Почему?
— Потому, что я ее потерял…
Вела положила голову ему на колени.
— Скажи, дядя, а мама моя красивая была?
— Красивая? Да краше ее на всем свете не было.
У старика перехватило горло, глаза оживились — мелькнул в них отблеск прежнего огня — того, что когда-то горел и уж никогда больше не вспыхнет. Никогда.
— А я похожа на нее? — снова спросила Вела.
— На мать-то?
Старик наклонился к ее лицу, и на него повеяло горячим дыханием юности. По телу пробежала дрожь: она! Как две капли воды похожа на мать…
— Велчо…
И захотелось ему все рассказать ей… Здесь, на том самом месте.
— Моя жизнь, дитятко, под гору катится. И матери твоей давно уже нет… Она никогда тебе обо мне не рассказывала?
— Нет, дядя.
— Нет? И хорошо сделала. Она вообще-то была молчальница. И тогда тоже словом не обмолвилась… Сколько воды с той поры утекло, чего только не случилось, а я ту ночь так помню, словно все это только вчера было.
— Что? Что было-то?
— А то… Вот у этой самой чешмы. Запомни ее. Ты молода — может, доведется еще когда мимо пройти. Вот здесь, у чешмы, я все и потерял. Стал монастырской крысы бедней. Вот под этой старой ветлой. Вишь, как согнулась. Чай, и не помнит, сколько лет на свете прожила. А в ту пору и она была молодая. Гибкие ветви покачивались на ветру и пели. А вокруг Беленская равнина горела-переливалась желтым колосом. Все мне чудится, что тогда и колосья словно бы выше были. Разотрешь колос в ладони, а зерна — большие, с орех величиной. Вдоль межей крупная, как виноград, ежевика. Ешь — не хочу! Он помолчал.
— Смотри, девонька, коли случится тебе еще когда побывать тут, не пройди мимо, остановись и молви: «Хороший был человек!»
— Кто?
— Да я.
— Ты ведь мне что-то рассказать хотел?
— Нет, ничего. Спи.
Старик погладил ее по голове и, устремив глаза во тьму ночи, задумался…
…В тот вечер вывели они с Колю двух вороных коней. Он так и видит их: блестят черные, как смоль, бока. Вскочили братья на коней. Старший весел, глаза горят. А младшему и невдомек, что к чему. Плетью взмахнуть не успели, как у него конь принялся бить левым копытом о землю. А это дурной знак. Коли конь забил левым копытом, возвращайся обратно — пути не будет.
