Раз с большой дороги зашли в корчму двое мужчин и девушка. Глаза у этой девушки — миндалины. А хозяин как раз нажарил сковородку панежских окуней. Пригласили мы гостей к нашему столу, выпили. Иван снял свою скрипку вон с того гвоздя, что у печной трубы, — он всегда держал ее там, — и провел смычком по струнам. У девушки глаза стали что угли! И она запела. Братец ты мой, у меня сердце перевернулось! А когда Иван заиграл рученицу, наши мельники, ворочающие жернова на нижней мельничке, пошли подпрыгивать, как рыбы на песке, до балок подлетали. Пыль поднялась. У печки дремал девяностолетний старик — и тот проснулся, глянул на девушку, ахнул и пустился в пляс. Оттащить его потом от девушки не могли. Надо тебе сказать, что от прежней Ивановой скрипки у людей слезы к глазам подступали. Голос у нее был, как у женщины, когда она плачет над дорогой могилой. Говорили, будто скрипка эта была «кремонка». Но я сомневаюсь. Потом уж мне сказали, что старинные кремонские мастера вырезали изнутри на скрипке начальные буквы слов Иезус Гоминум Сальватор. Тогда я этого не знал, а то проверил бы, кремонка она или не кремонка. Иван купил ее на Златодольской ярмарке, у одного слепца. Попробовал он ее сначала, а слепец, как услышал его, рот разинул. «Продаешь скрипку?» — спросил наш Иван. «Она не продается, но тебе отдам ее, потому что еще не слыхал такого скрипача. Ты чем занимаешься?» — «Я кузнец, дедушка». — «Чудное дело! — сказал старик. — Я возьму с тебя за нее пять золотых. Береги ее, как зеницу ока! Если бы ты трижды наполнил ее золотыми, то и то оказалось бы меньше того, что она стоит».
— Где же сейчас эта скрипка? — спросил я старого мастера.
— Иван разбил ее. Ударил вон об ту закоптелую балку на потолке, в щепки разнес.
— Что ж он, пьян был?
— Еще что скажешь! Ивана Черного никто не видал пьяным. Я тебе расскажу, как дело было. Случилось это в ту пору, когда разбойники притесняли наш народ и уже начали с него чуть не шкуру сдирать. В этих местах был один околийский начальник; как оглашенный носился он в автомобиле по дорогам, давил скотину, обдавал людей тучами пыли, волком смотрел на молодежь и сыпал угрозами. Мы его прозвали Кирджалией. Как-то вечером сидим мы с Иваном вот тут, за этим самым столом, и ведем разговор о тех бесстрашных парнях, которые ушли в горы и которых этот разбойник преследовал в буковых зарослях. Весь тот день слышалась стрельба и рвались гранаты. Мы не знали, что происходит. Но вот кто-то хлопнул дверью. Глядим — Кирджалия. Мутными, усталыми глазами окинул он корчму, подошел к прилавку и сказал негромко:
