— Другой ты стала. Прежде, как бы ни было тяжко у меня на сердце, лишь увижу тебя — враз полегчает. А нынче словно душит что-то. Ночами кто-то трясет меня за плечо и зовет по имени. Встану, зажгу лампу — никого, пусто. Сяду, закурю и сижу так ночь напролет, покуда не заглянет в окошко утренняя звезда и не скользнет по моей одежде. Младшая моя сестренка проснется, примется хлопотать по дому. Ходит и поет, глупенькая. У нее-то на душе легко.
— Никола, Никола мой!
— Коли он такой сильный, отчего не выйдет, отчего не хочет встретиться со мной лицом к лицу? Поглядеть бы на него, померяться силой. Коль увижу, что он сильнее меня, — уйду с дороги.
— Ты ведь его не ищешь.
— Ищу, да ведь он мчится, словно ветер. А ветер разве поймаешь? Запил я с горя. Такое, гляди, учиню, что люди вовек не забудут. Эх, узнать бы мне только, где его логово!
— Говорят, спускается он у Коминче, на нашем поле. Там свил гнездо. Бабка Куна, колдунья, каждое утро, говорят, ему парное молоко носит. Ставит полную миску под кривой грушей. В полдень, как второй раз туда наведается, — глядь, а миска пуста.
— Трижды я туда ходил. Нету его.
— Его не всяк увидать может.
— Схожу, попытаюсь еще раз. Всю землю переверну, все как есть обыщу. Узнает, кто я таков.
— Берегись, Никола! Глаза у него мечут молнии.
— А у меня рука быстрее молнии.
* * *
Солнце ударилось о пожелтевшую макушку Черного холма и забилось, затрепетало раненой птицей. Длинная тень груши поползла по склону холма вверх, точно одеялом прикрыла отливающее золотом поле. Неслышно подкралась весенняя ночь, подобрала распущенные волосы, подоткнула юбки и пошла босиком по нивам. Огромные синие глаза ее лучились счастьем. Под белой рубахой дрожала трепетная грудь, жаждущая ласки и любви. Стройные белые ноги чуть слышно шептали что-то травинкам. Перед Коминче она остановилась, вытянула вверх обнаженную руку, и зазвенел протяжный, высокий ее голос:
— Иду! Иду-у-у!
Пролетели голуби.
Никола выпряг буйволов и пустил их пастись вверх по склону холма. Кто это кричит? Что-то откликнулось и в его душе. Он оперся на копралю, огляделся.
Она прошла полем, исполненная желания и истомы.
— Яна!
Вмиг разверзлась земля, поле вырвалось из-под ног, провалилось куда-то, соха потонула, буйволы вскинулись, точно два гигантских пса, и завыли.
У Коминче, из Яниной нивы вылез Змей, подпоясанный красным кушаком, в черной шапке. Приставил руку ко лбу, глянул вниз. Глаза черные, точно уголья. Нет — глаза у него синие, как летнее небо. А где же его огненные крылья?
