«Ну, брат, и лексика у тебя, отменна, как у дореволюционного извозчика со Стромынки!» — изумился потрясенный новостями дед, рделось красивое лицо Али, щеки ее полыхали поярче огненных цветов, крупно разбросанных по новому платью, — не от стыда за старорежимных извозчиков, конечно, которые, как известно, не все ведали, что «инглиш» — это есть «английский», «ай» обозначает «я», а «донт толерэйт» — «не выношу»; и тогда дед, помешкав в нерешительности и отряхивая с профессорских штанов несуществующие крошки печенья, которое целехоньким лежало в корзинке вперемешку с конфетами на старинном чайном столике, заговорил на всякий случай о сказках братьев Гримм, перескочил на «Судьбу барабанщика» Аркадия Гайдара и закончил свои изыски в детской литературе клятвенным обещанием привезти внуку из Франции тяжелый металлический танк; можно считать, почти настоящий — модель в одну сороковую величины, сам видел: их там продается много в красивых коробках. Он обещал некий абстрактный танк, но внук безжалостно подавил его жертвенное желание, рассудительно заметив, что н а ш и танки всегда были куда лучше французских и всяких других, например, «Т тридцать четыре» или «КВ», а если уж везти из Франции д о б р о, то что-нибудь в е с е л е н ь к о е, а танк могут на французской таможне задержать, франки и сантимы зря а у к н у т с я.
«Ого!» — сказал дед и поперхнулся горячим чаем. Брызги пятнами пошли по нежно-голубой, с тонкими узорчатыми кружевами, праздничной рубашке, отчего дед засмущался и пробормотал ему только понятное: «Вот так ключ от ц е р к в ы!» — что, по-видимому, тоже подтверждало крайнюю степень изумления.
Потом он переглянулся понимающе с Алей, напомнив свое извечно любимое, что глаза у внука — не отцовы, а е г о, то есть голубые, и попытался осторожно выведать, а что же именно подразумевает юный друг под этим самым в е с е л е н ь к и м, а когда услышал в ответ — к у к л у, поющую куплеты, вздохнул облегченно, хотя, как знать, в переводе на русский незнакомые куплеты тоже могли звучать вполне в е с е л о. Словом, внучек скучать не давал.
Иногда с ними подъезжал и Костя, сам за рулем; входил сын высоким и плечистым, как отец, отчего в этом коридоре делалось сразу теснее, с порога сильно он притоптывал большими туфлями, будто стряхивал с себя на ворсистый половик ученую озабоченность, оставлял их под вешалкой, не забывая похвастать, что размер обуви у него как у Маяковского, поправлял без расчески седоватое крыло гладких волос, молодившее его, проходил уверенно, в носках, в гостиную, и уже за ним, сунув ноги в старые тапочки, тянулись Аля с Юркой, зажигался повсюду свет, и они находили что делать, чтобы всем четверым было занятно, но потом Костя спохватывался, сначала украдкой поглядывал на часы, а затем и впрямую обращался к нему извинительно, говоря что-то вроде такого: «Понимаешь, батя, добить надо страничек пять на машинке, нащупал еще с утра верный ход, сижу сейчас, веселюсь, а по правде — сам терзаюсь. А Юрка с Алей пусть еще с тобой побудут, ладно?»
