«Нет, все же надо что-то сделать, а наперед с Костей еще раз посоветоваться и на концерт билеты занести», — решил он, снова набирая знакомый номер. С каждой набранной цифрой тонко дзинькал параллельный аппарат в коридоре. Длинные настороженные гудки вызова уходили как в космос, исчезая бесследно, в интервалах между ними в мембране сухо пощелкивало.
Ему представилась пустая комната, где долго и настойчиво сыпал звонками растревоженный им телефон, разбросанные по затертому казенному дивану старые журналы, в углу на простенькой деревянной вешалке у тонкой перегородки плащи и зонтики и среди них норвежский Костин плащ «на рыбьем меху», однако вполне практичный — и летом, и весной, и осенью.
Он положил трубку и шагнул из кабинета в коридор, но там снова остановился перед зеркалом у полированной тумбочки, где стоял другой телефон: не позвонить ли еще? Наверняка на звонки никто не подойдет, если все заняты за стенкой, т а м еще одна дверь, а за ней даже днем неярко и ровно плавится сверху бестеневой электрический свет. Невидимые зеркала как бы просеивают его, и, сточенный ими, он отражается в строгом никеле инструментов, матово стекает по белоснежной простыне, под которой бугрится тело, по салфеткам и, скользнув по чистым, до синевы, халатам, падает вниз на темный линолеум пола.
«Я тебе сегодня звонил на работу и не застал», — скажет он вечером Косте.
«Но я оперировал», — ответит ему сын с малой укоризною, а взглядом — поблагодарит…
II
Они теперь очень редко бывали вместе последние шесть или семь лет, хотя жили по нынешним меркам и расстояниям не так уж и далеко один от другого, и только восьмилетний внук Юрка приходит к деду по субботам с матерью пить чай, раскручивать магнитофонные кассеты, листать книжки, альбомы и говорить о своих делах.
Шустрый, понятливый внучек, весьма современный и не изнеженный, хотя, конечно, немного балованный и вертлявый, но успевает на теннис и в музыкальную школу, с мамой почти только по-английски говорит; сначала хотел податься на БАМ, но после Алиного отпуска метит в гражданские летчики: летели из Минвод на Ил восемнадцатом, за настоящий штурвал в пилотской подержался, летчики дали ему — дядя Галим и дядя Володя, а маме не дали, они с ней только разговаривали по очереди, а дядя Галим гладил его по головке и руку маме, он с мамой в сельской школе вместе учился и двойки получал за поведение, — все деду выболтал внук о себе и Але, радуясь, что сам говорит по-русски: «Деда, честно — ай донт толерэйт этот дрянной инглиш, осточертел!»
