Незаметная перемена не обижала его, однако странно настораживала. Неужели он начал сдавать дистанцию? Нет, он по-прежнему физически чувствовал себя эдак лет на сорок, почти ровесником Кости, по-прежнему каждое утро поднимался в шесть, брился своей любимой «опасной» бритвой, даже в отъездах не признавая никаких комфортабельных «жужжалок», будь они со знаком качества или без, умывался, полчаса перебрасывал гантели, приседал и отжимался раз по тридцать, прыгал на месте, становился на счет под ледяной душ — все это стало необходимостью, вошло в неискоренимую привычку.
И еще была у него одна привычка, о которой не ведали ни Инна, ни сын: где бы он ни был, всегда носил с собой миниатюрную серебряную коробочку, а в ней таблетки нитроглицерина, зная, что никоим образом лично ему они не понадобятся, но мало ли что может случиться с соседом, с коллегой, с любым прохожим — этой предусмотрительности, слава богу, он научился, и она была нелишней, да и коробочка тоже была дорога ему.
Сын над ним слегка подтрунивал, ибо гантелям, приседаниям и душу Костя с утра предпочитал «чаканье» на пишущей машинке и вечером тоже садился за нее, окутывая себя, как заправский писатель, сизыми космами табачного дыма — сигаретного или трубочного, смотря по настроению: чем не Марьин? или Эренбург?
А в остальном, начиная с девяти или с десяти утра, круговерть дня захватывала их целиком и внешне мало чем отличалась у обоих: те же конференции, те же операции, те же обходы, консультации и приемы, лекции, надо было умудряться выкраивать время для работы в различных профессиональных и общественных комиссиях и советах, готовиться к докладам и научным сообщениям, делать много незапланированного, полезного и бесполезного, выполнять просьбы различных обществ, редакций, рецензировать пухлые рукописи, сочинять статьи, принимать авторитетных гостей, зарубежных визитеров, отвечать на письма и запросы и даже объясняться в судах. Иногда казалось, что сон — это самое счастливое человеческое состояние, но и во сне, нередко мельтешащем тенями минувшего дня и угрожающем видениями прожитого, он часто выполнял эту изнурительную работу, а со смертью Инны и сон все чаще ему становился в тягость.
Он уже не выезжал на ночные вызовы дежурных больниц, почти забыл то время, когда приходилось срочно соглашаться с телефонными просьбами и мчаться в дежурную клинику, куда в эту ночь свозили всех пострадавших в большом городе, а Костя выезжал — не часто, но все же в исключительных случаях, когда его просили, он старался не отказывать.
