Дименский вдруг остановился, словно налетел на препятствие, постоял с минуту, молча глядя на разрисованное морозом окно, затем медленно повернулся к Теплякову: лицо его, минуту назад вдохновенное, потухло, светлые глаза смотрели виновато, и виноватая же улыбка медленно гасла на его губах.
— Мм-мда, — вымолвил он. — Извините меня, Юра: болезнь. Ничего не поделаешь. Иногда кажется: стоит лишь выйти на большую площадь, хотя бы даже на нашу площадь Свободы, не самую большую, но и не маленькую, и крикнуть, как-нибудь особенно громко, чтобы привлечь внимание, и сказать… ну, хотя бы то, что я начал говорить вам, — и все поймут, возьмутся за руки и пойдут. Но беда в том, что я и сам не знаю, куда надо идти. — Дименский помолчал, разглядывая Теплякова или, скорее всего, то, что видел вместо него, и закончил: — Ни Красная площадь, ни Манежная, ни Болотная, ни наша, бывшая Площадь Революции, ни многие другие площади для этого не годятся. А народ все-таки идет куда-то, но исключительно своим путем, может быть, тоже не понимая, куда именно, но всегда в правильном направлении. И никогда — обратите на это внимание! — никогда не идет за теми, кто глаголет на площадях, потому что всякая площадь — это не место для раздумий и взвешенных решений, а место дикой стихии. Вот вы, Юра, как относитесь ко всему этому? Из газет, в которых описывалось ваше поведение во время покушения на известную вам даму, мне известно лишь кое-что из вашей биографии: вы — солдат, человек присяги, верности долгу. Не знаю, как вас оценивают те же самые борзописцы теперь, после смерти вашего… э-э… тела, которое вы должны были охранять, но в сущности своей вы вряд ли изменились.
Дименский сел на соседнюю койку, колени к коленям Теплякова, и тот почувствовал себя на экзаменах, вытащившим билет, ответы на вопросы которого его преподаватели обходили стороной.
— Н-не знаю, — честно признался он. — Я так глубоко в нашу историю не вникал. Да и учебники… в одних — одно, в других — совсем другое. Кто прав, кто неправ, разобраться невозможно. В армии говорили так: есть страна, есть мы, призванные ее защищать, остальное не наше дело.
— В этом вся штука, — качнул лобастой головой профессор. — Хотя, если иметь в виду армию, то это вполне оправданная позиция. Какой бы страна ни была, кто бы ею и как бы ни правил, а защищать ее нужно, тем более что результирующая в исторической перспективе всегда будет выглядеть прямой линией. Мм-да. Я вас, Юра, похоже утомил своим многословием. Не сердитесь на меня. Мне, как художнику карандаш, а писателю ручка и бумага, нужны слушатели. Иначе я потеряю квалификацию, — забулькал Дименский смехом, и по лицу его разбежались добродушные морщинки.
