— Мы с тобой похожи на дурачков, да? — заглядывала Машенька в его глаза.
— Наверное.
— Еще как похожи! — радовалась она.
На четвертый этаж они взлетели, прыгая через одну, а то и две ступеньки. И долго не могли отдышаться в тесной прихожей, где смех наконец прорвался наружу громким и неудержимым хохотом.
— Ты был в поликлинике? — спросила Машенька, когда они, освободившись от верхней одежды и устав смеяться, стояли, прижавшись друг к другу.
— Был.
— И что?
— В понедельник на службу.
— Как жа-аль, — протянула Машенька.
— Но когда-то же мое безделье должно закончиться.
— Да, но теперь ты опять будешь пропадать по нескольку дней, а я буду волноваться и думать, что с тобой что-то случилось.
— Обещаю тебе звонить как можно чаще.
— Да-ааа, — капризничала Машенька, надувая губки. — Мне этого мало. Мне опять станут сниться сны, как ты меня целуешь. И я опять буду просыпаться и плакать.
— Бедненькая моя, дорогая, любимая, — шептал Тепляков, целуя Машенькино лицо, и слова эти так естественно слетали с его губ, словно были частицами его дыхания.
— Твоя, твоя, вся-вся твоя… милый, хороший, любимый. — лепетала Машенька, слабея и повисая у него на руках.
Настенные часы в гостиной заскрипели, отсчитав три удара. Тепляков вздрогнул, очнулся.
— Сейчас придет мама, — произнес он хриплым голосом.
— Вот так всегда, — вздохнула Машенька, выскользнула из его рук и скрылась в своей комнате.
Тепляков прошел в гостиную, включил телевизор, но мало что видел из происходящего на экране и почти ничего не слышал: сердце продолжало сильными ударами биться о ребра, будто требуя от него возвращения к прерванному счастью обладания дорогим существом.
А в прихожей уже звучали голоса Татьяны Андреевны, Маши и Даши. Дольше оставаться в стороне от общей суеты казалось Теплякову неприличным, и он, открыв двери, остановился на пороге, всклокоченный и смущенный.
— Ой! — воскликнула Машенька. — Юра, на кого ты похож! — и залилась счастливым смехом. — Мы тоже только что пришли, — сообщила она маме и сестре и тут же кинулась к нему с расческой, ничуть не смущаясь. — Давай я тебя причешу, горе ты мое, — радовалась она. И все ее слова и движения были так естественны, наполнены такой уверенностью в своей правоте, что, похоже, ни у кого не вызывали недоумения или неловкости. Разве что у Теплякова. И то лишь потому, что он чувствовал себя таким взрослым, испытавшим много чего такого, о чем Машенька не имеет ни малейшего представления, заставляя чувствовать его обязанность сдерживать ее детские порывы.
