После поспешного ухода Якунки и Тимошки воевода долго оглаживал сизую куделю бороды, шевеля бровями и что-то усиленно соображая. Все подавленно молчали, украдкой поглядывая на него и не мешая ему думать. Ждали последнего воеводина слова: спустит ли обиду киргизам или пошлет казаков войною?
— Еренячки не знаю, — жестко сказал Скрябин. — Однако известен мне начальный князец Ишей, он на верность государю присягал, с Ишея и спрос, — и каблуком сапожища грохнул об пол.
Ивашко понял, что надвигаются грозные времена. Иначе не посмел бы киргизский князец ограбить и осрамить казаков.
7
Боясь нового прихода русских, Мунгат поспешил откочевать от Белого Июса. На дымном, сыром рассвете он отправил к степному, наполовину соленому, наполовину пресному озеру Билекуль чабанов с крепко пахнущими полынью овцами; к полудню пастухи угнали туда же дойных коров. И наконец женщины улуса разобрали юрты и приторочили решетки и кошмы к вьючным седлам. Верховые, гоня впереди себя косяки пугливых кобылиц и молодняка, по логам и похожим на лодки зеленым распадкам потянулись к вершине крутолобого холма Мара, с которого была видна Прииюсская бугристая степь на два-три дня пути вокруг.
Ехавший передовым, Мунгат выскочил на пригорок, осадил норовистого коня, оглянулся. Место, где только что было стойбище, отмечалось коровьими лепешками и серыми пятнами кострищ. Да на тонких стеблях степной травы чия там и сям бились под порывами ветра клочки овечьей шерсти: совсем недавно здесь стригли овец.
У качинца, привыкшего к постоянным перекочевкам, вид опустевшего, с выбитой травой берега не вызвал ни сожаления, ни грусти. И оглянулся-то Мунгат лишь затем, чтобы убедиться, не осталось ли здесь чего из большого улусного хозяйства. И еще в узких глазах его мелькнуло откровенное злорадство: куда вы будете теперь лазать, духи, которых в свое время так долго уговаривал длиннокосый шаман Айдыр?
Мимо Мунгата с храпом и заливистым ржанием пронесся косяк гнедых кобылиц. Гулко прогудели копыта, в слепящей глаза небесной сини растаяло поднятое косяком облако красной пыли. И снова стало тихо и ясно.
Чуть в стороне от Мунгата стремя в стремя ехали легкой трусцой на шустрых гнедых коньках древний старик Торгай и пастух Маганах. Вчера за явное сочувствие казакам по приказу Иренека старика скрутили, и лежал он в юрте, связанный по рукам и ногам, до самого отъезда из улуса знатных киргизских князцов.
Все это происходило на глазах у Мунгата, он тайно жалел старика, но в спор с Иренеком не вступил. Лишь когда киргизы ускакали и скрылись из виду, сам освободил Торгая от впившихся в кожу волосяных пут. Этим он показал народу, что уважает старика, что всегда рад помочь ему в беде.
