Мы шагаем вдоль исполинского тела, дурея от запаха дымящихся внутренностей, сплевывая кислую слюну. Мягкий, кровавый мешок — сердце кита. И еще у кита есть язык. Трудно представить: у кита — и язык! Облизывающийся кит. А язык вот он — килограммов на триста-четыреста. Небось, трудно быть молчаливым при таком языке. Раздельщики-чукчи чавкают резиновыми сапогами, поднятыми до бедра. В руках у них лопатки, вернее, закругленные ножи с длинными черенками. Лезвия остры, как бритва. Шкура кита пластается ими легко, как масло. Сначала снимают жир. Он лежит тяжелыми брусками на берегу — точь-в-точь куски исполинской тыквы, оранжево-желтые и упругие. Белые чайки разгуливают по оранжевым брускам, вызывающе посматривая в море. Коричневые раздельщики отхватывают очередной кусок кита, цепляют его железным крюком и волокут в общую кучу. Потом режут печень и мясо. Чайки ревут от радости.
Маленький чукчонок сидит у кита на хвосте и смачно чавкает. Оказывается, перочинным ножиком он отрезает маленькие кусочки китовой кожи и сосет их, как свиные шкварки. Я тоже сажусь на хвост, он гладкий и упругий, как резина. И плавники точно такие же — гладкие и пружинистые. Мальчонка протягивает ножик — мол, нате, жуйте кита. Спасибо, но мы уж лучше будем есть его потом, в котлетах. Чукчонок улыбается настороженно: отношение к киту разделило нас. Мы по-разному смотрим на жизнь. Мама и папа этого пацана не раз участвовали в весеннем празднике кита, когда тут же, на берегу, до последнего кусочка съедали первого добытого «рэу» — оставался скелет да кишки.
Мы сидим на хвосте ободранного кита, лицо холодит ветер с моря. И жаль хвостатого исполина, что прошел столько морей, был так гармоничен и красив. Когда видишь спиленное гигантское дерево или шкуру редкого зверя, что-то всегда говорит тебе, что убийство было не совсем оправданно, что не такую уж пользу принесло оно людям, чтобы лишить жизни красивое и гордое существо.
Каждому свое. Одни колхозы выращивают хлеб, другие бьют китов. Колхоз-китобоец размахнулся от мыса Халюсткина до мыса Дежнева: сто сорок километров по берегу, двести вглубь. Страна в двадцать восемь тысяч квадратных километров, вроде бы Бельгия или Албания. Ее омывает море, полярное и беспокойное, а с суши подступает тундра, везде одинаковая, тоже как море. Мысы, носы, бухты с холодными, как утренний туман, именами. К стране подступает прибой, пена бьется о скалистые берега, по глубоким заливам мчатся наперегонки горбатые волны — кто скорее добежит до маяка. Маяки одиноко и тревожно светят с края земли в океан.
