— Инвалидов через пять человек! — вдруг раздаётся знакомый сиплый голос. Тип в солдатской шинели смело подходит к очереди и привычно отсчитывает: «Раз, два, три…»
— Так вот инвалид, а стоит, — пытается протестовать старичок, показывая на отца скрюченным пальцем.
— Стоит — значит, здоровый! Четыре, пять! Ну-ка, мадам, подвиньтесь!
У отца на щеках бегают желваки.
— Он ночью в другой кассе билеты взял! — кричу я.
Несколько рук хватают инвалида за шиворот, трещит воротник шинели.
— Товарищи, я фронтовик! — истошно взвизгивает спекулянт. От него несёт водочным перегаром.
Усатый милиционер с трудом отнимает его у очереди и уводит в дежурку.
Наконец у нас есть билеты. Мы расталкиваем спящую Анечку, хватаем вещевые мешки, в которых уместились все наши пожитки.
— До отхода тридцать шестого поезда осталось десять минут, — гудит под потолком репродуктор.
— Родимые, достали?
Напротив нас сидит знакомая мне женщина. Старуха усаживает её девочку на горшок.
Я опять думаю, как она похожа на Верку: и говорит так же плавно, и глаза такие же добрые, со смешинкой.
— Отмучились! — говорит отец и надевает на спину вещевой мешок.
— А я не выдержала. С дочкой разве простоишь, — спокойно продолжает женщина. — Дала тут одному человеку гроши, нехай без очереди достанет.
— В солдатской шинели? Сипит так? — спрашивает отец.
— Вы тоже через него?
— В милицию твоего человека забрали!
— Да как же так, родимые? Мы же ему последние гроши! Мама! Мама!
Женщина в ужасе вскакивает и тормошит старушку.
— Где же его, скаженного, теперь нам сыскать-то?!
— В дежурке! — кричит от двери отец.
Больше задерживаться нельзя, иначе опоздаем на поезд.
Бабье лето в сорок четвёртом году затянулось. Деревья долго молодились, ветер уносил в степь миллионы искрящихся паутинок. Паутина липла к лицу, сетью висела на проводах; солнце, казалось, запуталось в этой фантастической сети и с трудом отбрасывало тени развалин на чисто подметённые тротуары.
Мы молча идём по главной улице нашего города — проспекту Революции. Между трамвайными рельсами проросла трава.
Я с болью вглядываюсь в силуэты изуродованных огнём знакомых зданий.
Когда-то серые, стены управления железной дороги теперь черны от копоти: дома в конструктивистском стиле, горят как смоляные щепки.
Напротив Петровский сквер. В нём памятник Петру I. У ног царя-плотника лежал огромный якорь. Учительница говорила, что этот якорь ковал сам царь. Якорь остался, а бронзового Петра украли фашисты и увезли в Германию, где переплавили на снарядные головки.
