Мильтон заметил однажды, что тот, кто не приходил в отчаяние от мук творчества, не в состоянии создать истинного стиха. Жизнь Вальтера Скотта была истинным стихом, исполненным музыки, которая звучит во всем, что им написано. В начале пути, исполненный уверенности в собственных силах, он писал не отрываясь, чтобы разбогатеть, чтобы стать отцом семейства и вести идеальную жизнь, очертания которой описаны в его романах; в этом его стремлении не было и толики алчности, а представление об идеальной жизни заставляло сэра Вальтера тем заботливее относиться к своим домашним. Здравый смысл мистера Скотта, как обронил когда-то лорд Кокберн, был куда более чудесным даром небес, нежели его писательский талант. Когда неудачные торговые операции в компании с Джеймсом Баллантайном[5] сделали сэра Вальтера банкротом, он принял на себя обязательства по выплате 130 000 фунтов стерлингов и посвятил жизнь выполнению этих обязательств. Смерть помешала ему осуществить задуманное, остаток долга был погашен впоследствии — из средств, вырученных с продажи собрания сочинений с предисловиями автора. Никакая легенда о подвигах на поле брани не сравнится с героической историей жизни сэра Вальтера, с пятилетним поединком против долгов, который он вел, дабы не утратить чести. Когда катастрофа казалась неминуемой, он записал в своем дневнике: «Если в Лондоне все сложится неудачно, волшебная палочка Неведомого Дрогнет в руке. Исчезнут и восторг творчества, и чувство свободы. Уже не будет утренних прогулок, во время которых так хорошо думается, когда мыслей столько, что рука сама рвется к бумаге; эти прогулки уступят место иным —
Вдоль троп лесных и родников
И омертвелой страсти ков[6].
Этого нельзя допустить; нужно работать, то есть сочинять исторические романы».
Именно под влиянием печальных обстоятельств сэр Вальтер завершил свою знаменитую литературную игру и публично признался в том, что не кто иной, как он — автор «Уэверли». Вскоре умерла его супруга, с которой они тридцать лет прожили в мире и согласии. «Зашел на ее половину, — пишет он в дневнике в мае 1826 года. — Ни звука, ни движения; на постели отпечаток гроба, но в остальном все прибрано, все стоит на своих местах, как она и любила, — и все мертво, мертво. Помню наше последнее свидание; она приподнялась в кровати, постаралась заглянуть мне в глаза, проговорила с улыбкой: “Вы все такие грустные”.
Это были ее последние слова; я поспешил выйти, ибо мне показалось, что она не сознает себя; когда я вернулся, она крепко спала. Теперь — уже семь дней как — сон ее еще крепче. Наша обитель семейного счастья, которой она так гордилась, превратилась в склеп. На кладбище возводят другой, работают споро... А ее нет. Боже мой!»
