* * *
Каждое утро и каждый вечер – единственная регулярность в тягучем течении времени – доктор Сарфати тихонько стучал в дверь, утром уже в костюме и при галстуке, чтобы измерить температуру, сменить повязку и дать антибиотик. В течение дня синьора Сарфати приносила чечевичный суп, спагетти и жареную рыбу, но Мориц мог проглотить только жалкий кусочек. Синьора говорила мало, но сочувствие, с каким она смотрела на него, пробуждало в нем давно забытое ощущение заботы, смущавшее его. У него не было права на ее дружелюбие – они по-прежнему чужие, хотя уже и не враги, и кто его знает, не сдаст ли она его новым властям.
Иногда, очнувшись от лихорадочного сна после щелчка дверной ручки, он ждал, что сейчас она войдет в сопровождении солдат, – но то была все та же синьора Сарфати в фартуке поверх платья в цветочек, с подносом в руках.
– Это шакшука, – говорила она с улыбкой. – Виктор у нас любит шакшуку.
Синьора никогда не спрашивала его ни про службу, ни про семью. Она вообще не упоминала, что он немец, как не упоминала и Ясмину. Она говорила лишь о Викторе. Что у него в детстве тоже однажды случилась сильная лихорадка. Что он любит шакшуку, обильно приправленную хариссой. Что он ненавидит войну. Словно Мориц был его близким другом, а не видел его почти что мимолетно.
Она даже принесла фотоальбом. Виктор – совсем малыш – на пляже, смеется, в руке мороженое. Виктор с одноклассниками, все в школьной форме, торжественно-серьезные, и только он озорно улыбается. Виктор-подросток, расслабленно стоит у отцовского «ситроена», будто машина принадлежит ему. Этот мир мне ничего не сделает, говорит его поза. Рядом с ним Ясмина, робкая, но явно гордая своим старшим братом.
– È fortunato, – сказала синьора. – Баловень судьбы.
Мориц никогда не видел матери, которая бы так любила своего сына, да что там, боготворила. Даже его собственная мать не была такой. И когда синьора Сарфати в очередной раз ему улыбнулась, он вдруг расплакался – столько нежной доброты было в ее глазах. Он не заслужил ее любовь, эта любовь предназначена другому человеку.
Он пытался представить, каково это – вырасти в этой семье, и ощущал тайную зависть к Виктору, которому в избытке досталось материнской любви и теплоты, тогда как он сам лишился ее слишком рано. Воспоминания о матери он закопал так далеко вглубь памяти, что уже едва помнил, как она выглядела. Но помнил чувство, исходившее от нее, – оно было таким же, что исходило и от синьоры Сарфати, когда она садилась на его кровать и рассказывала о Викторе. А он лишь молчал да бормотал
