За беседой узники не заметили, как наступила ночь.
На другое утро раньше всех проснулся Абдувахаб, за ним — Мирхайдар. Шорох их бердонов разбудил старого шорника.
Байтеват спустил им полное ведро воды. Узники разлили ее по кувшинам, каждый набрал полную пригоршню теплой влаги, прополоскал рот, умыл лицо. После завтрака Абдувахаб принялся наводить порядок в своем «углу», а шорник и гончар — выделывать зубочистки из остатков алычового полена.
— Гончарным-то делом тут не займешься, — усмехаясь, сказал Мирхайдар, — вот я и обучился новому ремеслу.
Абдувахаб молчал, погруженный в раздумья, — лишь изредка, медленно поглаживая бородку, вздыхал и возносил хвалу богу — «Худоги шукур, худоги шукур!..»
Шли дни, он все больше привыкал к своим соседям и однажды прочел им короткую газель — оруз:
О, горе мне!.. Не для меня небесный светится чертог.
Фазана счастья я схватил — но приручить его не смог.
Хотел за ворот взять — ушло!.. Иль за подол поймать — ушло!..
О, за какие же грехи меня наказывает бог?
Моя семья — в нужде, в тоске. Душа моя — в крутой тоске.
Я светлым утром одинок, и в злую полночь одинок.
Рыданьями заполнил мир, страданьями заполнил мир.
И солнцу страшно заглянуть в мою беду, за мой порог…
Газель тронула старика и Мирхайдара. Гончар благодарно произнес:
— Пусть аллах дарует вам счастье!.. Если вы еще раз прочтете эту газель, я выучу ее наизусть, запомнив на всю жизнь.
Воодушевленный похвалой, Абдувахаб сказал:
— Послушайте-ка лучше вот эту:
Хаджи неправедным слывает, хоть он и в Мекку сделал хадж.
Осел останется ослом, хотя бы божьим шел путем.
Завидев этого осла — не зри в нем божьего посла!..
В мечеть собака забредет — уйдет оттуда тем же псом.
Мирхайдар от души расхохотался, не удержался от смеха и старый шорник.
— Как, как? — сквозь смех переспрашивал гончар, — Хаджи — и осел, и собака?.. Ну, мулла-ака, разделали вы их под орех!
— Они ведь из тех, кто упрятал нас в зиндан, — пояснил Абдувахаб.
— Мулла-ака, а у вас есть псевдоним?
— Мой псевдоним — Шаши,[14] — когда Абдувахаб говорил, у него дергалась левая бровь. — Но хоть я и родился в Ташкенте — большую часть жизни провел на чужбине. Все искал истину. А вернулся в родные края, и вот — тюрьма. Так-то, мой друг.
— Шаши… — взволнованно повторил Мирхайдар. — Я слышал ваши газели. Их пели хафизы.
То, что он видит перед собой Шаши, ученого и поэта, и запросто с ним разговаривает, казалось гончару чудом: все равно, как если бы он нашел редкостную, драгоценную траву — тутие. Старый шорник тоже с немым восхищением смотрел на Абдувахаба Шаши. За всю свою жизнь он не прочел ни одной книги, но любил слушать песни.
