В голове у Жиля стреляет то справа, то слева, точь-в-точь как плохо закрепленный груз перекатывается в трюме. Где-то рядом должен быть графин с водой. Жиль протянул руку, но нащупал лишь стену. И тихо простонал:
— Папа!
Ему хотелось плакать. Раньше он не замечал за собою такой чувствительности. И странное дело: ему все время вспоминался отец. Почему не мать? Он понимал, что это несправедливо. Ведь это она вырастила его в невероятно трудных условиях, в лишенных удобств гостиничных номерах. Она так часто грустила, выглядела такой озабоченной.
Отец, напротив, всегда делал вид, что у него хорошее настроение, всегда был как-то странно, трагически невозмутим.
— Утром нашли что поесть. Вечером тоже найдем. Чего еще требовать?
Вечером во фраке, этой униформе фокусника, с длинными крашеными усами… А ведь он так мечтал стать выдающимся музыкантом!
Жилю почудилось, что кто-то в домашних туфлях прошел по коридору и остановился, прислушиваясь, у его двери, но он не пошевелился.
Он еще не считает их всех, включая тетушку Жерардину, своими врагами, но кое-какие мелочи все же подметил. Впрочем, он, может быть, и преувеличивает, потому что был пьян.
Как они смотрели на него после обеда в курительной, куда снова подали напитки! У них был вид сообщников, которые хоть и не доверяют друг другу, но все заодно и вместе подстерегают жертву. У тети Элуа очень крупные зубы, поэтому, улыбаясь, — а улыбается она безостановочно и беспричинно: вероятно, без улыбки лицо у нее чересчур злое, — она выглядела так, словно запускает их во что-то невидимое.
Бабен посматривал на Плантеля с циничной безмятежностью, как будто говоря: «Хоть ты и великий Плантель из фирмы „Басс и Плантель“, а я, Рауль Бабен, тебя все же обвел».
Отказавшись от предложенной хозяином «гаваны», он вынул из кармана и раскурил очень крепкую сигару. Жерардина задымила сигаретой.
— Прямо с утра займись нашим другом Жилем, — сказал сыну Плантель.
Тут ведь есть еще одно обстоятельство: Жиль плохо одет. Они стыдились его черного шевиотового пиджака с чужого плеча, длинного почти как сюртук. И его смущения в те минуты, когда широкомордый метрдотель подавал ему незнакомые кушанья. Все они заметили! Шпионили за ним! Прятали в глазах улыбку! Молча перебрасывались насмешливыми, взглядами!
Его, видите ли, намерены приодеть! Что он сам думает — это неважно. Затем его водворят в дом на набережной Урсулинок. Они даже не удосужились рассказать, что представляет собой эта его тетка, с которой, согласно завещанию, ему отныне придется делить кров.
