Подошли к калитке, и Шурка сразу увидел бабку, хлопотавшую около летней печки, поставленной под навесом, рядом с вкопанным в землю столом. Увидел и деда, отдыхавшего на чурочке в тени.
— Бабушка, баба! — заторопился Шурка. — А я вот кислицы принес!
Бабка быстро повернулась от чугунков.
— Господи, господи! — подслеповато щурясь, запричитала она. — Ты где же, окаянный, целый день пропадаешь?
Шурка молчал, ждал, когда дядька поздоровается с дедом и бабкой. А Клим, стягивая с себя рубашку, весело глянул на Шурку:
— Так ты что, без спроса удул?
— Мы же недалеко, к выемке с Петькой ходили, — бубнил Шурка.
— И какой беды тебе там надо было? — напустилась на него бабка. — Я уж и на станцию сбегала, и на казарму сходила. Всех спрашивала, никто его, окаянного, не видел. Вот еще горе на мою голову…
Таких разговоров совсем не любил Шурка… Стоя посреди двора, с мешком около ног, он должен был выслушать многое про непутевого внука, которого дочка-покойница оставила бабке на старости лет. И что ходит-то этот внук целыми днями голодный, не одевается как следует, не думает о том, что в лесной преисподней можно и ногу сломать, и глаза себе выткнуть… И что хоть учится внук, вроде бы, слава богу, а за цыплятами посмотреть некому и опять они всю рассаду распотрошили. И что рыжему поджигу Петьке лучше не показываться бабке на глаза. Но и, слава те, господи, заявился все же внучек цел и здоров…
Все это надо было выслушивать не перебивая. Шурка знал свою бабку. Вот она уже стала стихать. Хотя, и выговаривает ему, а сама наливает в чашку молочной лапши, режет ломтями хлеб, ставит вазу с вареньем, потную крынку холодного молока, самодельные кренделя и калачики, сахар… Дядька заканчивает полоскаться под рукомойником, дед поднимается с чурочки и, поглаживая бороду, говорит:
— Ладно, старуха, ладно. Парень по делу ж ходил. Смотри, травы притащил сколько. У него, поди, и спина мокрая. Ты давай-ка корми работника.
— Да вот собрала, — говорит бабка и поворачивается к Шурке: — Мойся иди да садись. И ты, отец, садись, свеженького с Климом поешьте.
Ну, теперь все… Правда, бабка еще не раз помянет Шуркино самовольство, но это уже будет другой разговор. Шурка подхватился, поставил мешок на крыльцо, выбрал самую лучшую кислицу и подсунулся к бабке:
— На, баб, испробуй. Ты же любишь ее!
Бабка взяла пучок, осмотрела, ощупала, лицо ее осветилось, но все же она сказала:
— Неслух ты, неслух…
Шурка быстро умылся и через минуту уже сидел между дядькой и дедом, бодро хлебал лапшу и рассказывал про дорогу, про лес, такой густющий на сопке, про линию в выемке и про то, как их с Петькой напугали. Забывшись, рассказал и про косачей, снарядами взлетавших около огородов. И тут, осекшись, виновато посмотрел на деда, на дядьку, сидящего в майке, плотно облегающей его большую сильную грудь.
