Здравствуй – здравствуй-те. И мы скрываемся в подворотнях и падаем в глубь невских колодцев. Из-под туфельки вырывается кончик крысиного хвоста. В этот момент ты целуешь меня, и я не успеваю испугаться. Ты потом напишешь, что мы целовались по-птичьи. Врезалось в память. До сих пор пытаюсь понять, почему тебе так показалось. Я только один раз в жизни знала, что смерть стоит страсти, а страсть смерти, и это было в ту ночь. И, чувствуя свой раскаленный живот, я глохла от счастья, и ты все не мог остановиться, и я все не могла остановиться, и твоя майка под мостом, распластанное небо ладони на асфальте, швейцар из «Англетера» поил нас кофе с медом, на рассвете лил дождь, и ты купал меня в ванне и все приговаривал: эта твоя харизма, милая, это твоя харизма. Это твоя харизма, милая, это все твоя харизма.
Я подарила тебе шинель.
Журнал «Русский пионер», март 2014
Тарковский. Блокбастеры. Все до единого. И все взахлеб. И каждый выворачивает сердце наизнанку и сносит сознание в детство, когда папа молод и не выпускает из рук фотокамеру, а мама пленяет всех и каждого загадкой, которая с ней повсюду.
Я прочитала его фильмы в 39. Впервые и сама. До этого смотрела их из глаз родителей. В нашей семье он был другом и союзником. Он тек в нас своей водой, ручьями, лужами пролитого молока, кувшинами, в которые часами капал дождь, глотками туманов над полями, белоснежно-надраенным космосом, наконец. Он парил в моих родителях любовной гравитацией жертвоприношения. Он дал мне силу нырять в огонь и любить красный цвет сильнее черного. Он показал мне Рублева и научил не бояться икон.
Я покрестилась в 33. По убеждению и сама. До этого Богом был пропитан наш быт и наши души, но без произнесения имени Бога вслух. Так правильно, и только так, по моему убеждению, честно. Я и сейчас так думаю. Но в 33 мне стало необходимо поблагодарить. Я сделала, и мы стали еще ближе.
«В начале было Слово. Почему, папа?» и нет ответа малышу. И мне нет ответа.
Звенит тонко-тоненько в сердце ностальгия по детству, в котором все осталось, из которого все получилось и которое никогда не вернуть. Слезы душат и текут жгучими канавами. Каждую картину его провожаю горькими, невыносимо горькими слезами. Все эти годы, без малого четыре десятка лет, знала, что буду плакать, и потому не смотрела его фильмы. Как не открыть шкаф с одеждой умершей мамы.
Время! С каким азартом оно завтракает нашей молодостью, с каким упоением обедает нашей зрелостью, с каким наслаждением по-хозяйски, не торопясь, ужинает нашей старостью. Я не боюсь смерти. Я боюсь умереть.
