Когда граф увидал его, то, к счастью для ребенка, гордость деда была втайне удовлетворена с самого начала. Будь Кедрик менее красивым мальчиком, он мог бы так не понравиться старику, что тот лишил бы себя возможности увидать остальные, лучшие качества своего внука. Но он предпочел объяснить себе, что в красоте и бесстрашии Кедрика сказывалась кровь Доринкуров, и что эти качества делали честь Доринкурскому роду. А услыхав разговор мальчика и увидя, насколько он был благовоспитан, несмотря на детское неведение всего значения наступившей для него перемены, старый граф уже несколько полюбил его и в самом деле заинтересовался мальчиком. Его забавляла передача в эти детские руки возможности оказать благодеяние бедному Хиггинсу. Его сиятельству не было никакой заботы до бедного Хиггинса, но ему несколько приятна была мысль, что об его внуке будут говорить в околотке, и что он с детства уже начнет приобретать популярность среди арендаторов. И в церковь он поехал с Кедриком из-за желания видеть то волнение и тот интерес, которые их появление вызовет в толпе. Он знал, как народ будет толковать о красоте ребенка, о его изящном, стройном стане, о его прямой походке, и как будут говорить (что он и слышал в разговоре двух женщин), что мальчик «с головы до ног настоящий лорд». Граф Доринкур был надменный старик, гордый своим именем, а потому не мог не гордиться возможностью показать миру, что наконец-то дом Доринкуров имеет наследника, достойного занять принадлежащее ему положение.
В то утро, когда пробовали нового пони, граф был так доволен, что почти забыл свою подагру. Когда грум вывел красавицу-лошадь, круто сгибавшую свою темную, глянцевитую шею и мотавшую своей изящной головкой, граф сидел у открытого окна библиотеки и смотрел, как Фонтлерой брал свой первый урок верховой езды. Ему хотелось знать, обнаружит ли мальчик признаки робости. Пони был не из очень маленьких, а графу приходилось видеть, что дети боялись в первый раз садиться на лошадь.
Фонтлерой был в восторге, садясь на пони еще первый раз в своей жизни. Конюх Вилькинс стал водить лошадь под уздцы взад и вперед перед окнами библиотеки.
— Ну, смел же он, право, — говорил потом в конюшне Вилькинс ухмыляясь. — Без хлопот усадил его. Другой взрослый не сидит так прямо. Говорит он мне: «Вилькинс», говорит, «прямо ли я сижу? В цирке», говорит, «прямо сидят». «Как солдат», говорю, «ваша милость». Понравилось, значит, это ему, смеется и говорит: «отлично», говорит, «ты, Вилькинс, скажи мне, когда я не прямо буду сидеть».
