— Я за многое должен благодарить вашу милость, — сказал он, — за многое. Я…
— О! — прервал его Фонтлерой. — Я только написал письмо. Это мой дедушка сделал. Но вы знаете, как он всегда добр ко всем вам. М-сс Хиггинс теперь здорова?
Хиггинс как будто смутился. Ему было также несколько странно слышать отзыв о своем благородном ландлорде как о человеке доброжелательном, исполненном самых лестных качеств.
— Я… как же, да, ваша милость, — проговорил он запинаясь, — жене лучше с тех пор, как забота отлегла у нее от сердца. Она заболела с горя.
— Я рад этому, — сказал Фонтлерой. — Дедушке было очень жаль, что у ваших детей была скарлатина, и мне тоже было жалко вас. У него у самого были дети. Я ведь его внучек.
Хиггинс чуть не умер со страха. Он сознавал, что всего благоразумнее и безопаснее для него не смотреть на графа. Ведь всем хорошо было известно, что его отеческая привязанность к своим сыновьям была такова, что он видал их всего раза два в год и что, когда они захворали, он тотчас же уехал в Лондон, не желая возиться с докторами и сиделками. Таким образом нервам его сиятельства пришлось выдержать некоторого рода испытание, когда в его присутствии сказали, что он принимает участие в больных скарлатиной.
— Видишь ли, Хиггинс, — вмешался граф тоном сухой усмешки, — ваш брат ошибался во мне. Лорд Фонтлерой меня понимает. Если вам потребуются достоверные сведения насчет моего характера, обращайтесь к нему. Садись в карету, Фонтлерой.
Фонтлерой последовал этому приказанию, и карета покатилась. Она успела выехать на большую дорогу, а искривленная злая улыбка не сходила с губ старого графа.
Лорду Доринкуру много раз приходилось носить свою суровую улыбку в течение нескольких последующих дней. Действительно, по мере того, как он знакомился со внуком, эта улыбка так часто появлялась на его лице, что, наконец, почти потеряла свою суровость. Нельзя отрицать того, что, до появления на сцене лорда Фонтлероя, старик все больше и больше тяготился своим одиночеством, своей подагрой и своими семью десятками лет. После такой продолжительной жизни, исполненной бурных тревог и наслаждений, куда как неприятно было сидеть одному, даже в самой роскошной комнате, держа одну ногу на скамейке и не имея иного развлечения, кроме припадков ярости и крика на испуганного лакея, которому уже один вид его был ненавистен. Старый граф был настолько умен, что не мог не знать в совершенстве, какое отвращение питали к нему его слуги, и что если кто-нибудь и посещал его, то совсем не из любви к старику — хотя некоторые находили своего рода забаву в его беспощадно резких, саркастических разговорах. До тех пор, пока он был здоров и силен, он переезжал из одного места в другое под предлогом развлечь себя, хотя на самом деле не испытывал при этом никакого удовольствия; когда же здоровье его начало слабеть, все стало ему надоедать, и он заперся в своем Доринкурском поместье со своей подагрой, с газетами и книгами. Но он не мог читать постоянно, отчего скука все сильнее овладевала им. Он ненавидел длинные ночи и дни, и становился все более и более диким и раздражительным. Но вот явился Фонтлерой.
