— Что же ты думаешь делать? — спросил граф.
Мальчик опустился на ковер и сел, продолжая держать в руке портрет. Повидимому, он серьезно размышлял, прежде чем дать ответ.
— Я думал, не вступить ли мне компаньоном к м-ру Хоббсу, — сказал он: — впрочем, мне лучше хотелось бы быть президентом.
— Вместо этого мы пошлем тебя в палату лордов, — сказал граф.
— Что же, ничего, — заметил лорд Фонтлерой, — если это хорошее занятие, и если бы я не мог сделаться президентом. Овощная торговля не всегда идет хорошо.
Вероятно, он взвешивал это обстоятельство в своем уме, так как в течение нескольких минут после того сидел молча, поглядывая на огонь камина.
Граф не возобновил разговора. Откинувшись в кресле, он наблюдал за мальчиком. Множество странных и новых мыслей пробегало в голове старого вельможи. Даугель заснул, положив морду на свои толстые лапы. Наступила продолжительная тишина.
Таким образом прошло около получаса времени, когда доложили о приезде м-ра Хавишама. При входе его в комнату, в ней было по-прежнему тихо. Граф продолжал полулежать в своем кресле. Когда подошел м-р Хавишам, он пошевелился и сделал рукою как бы предостерегающий, хотя, повидимому, и невольный жест. Даугель продолжал спать и, рядом с ним, подложив руку под свою кудрявую голову, покоился мирным сном и наш маленький лорд.
Когда, на следующее утро, лорд Фонтлерой проснулся, — накануне его сонного перенесли в постель — то первыми донесшимися до него звуками были потрескивание горевших дров и тихий разговор каких-то голосов.
— Смотри, Даусон, ничего не говори об этом, — произнес кто-то. Он не знает, почему она не должна быть с ним, и причину этого нужно скрывать от него.
— Разумеется, мадам, если было такое распоряжение его сиятельства, — отвечал другой голос, — можно ли его не исполнить. Только уж вы простите, мадам, за смелость, так как это между нами, и все равно — служанка я или нет, а должна сказать, жестокое это дело — разлучать такое бедное и милое молодое создание с ее собственным кровным детищем, да еще таким красавчиком и сыном благородных родителей. Джемс и Том, мадам, вчера вечером оба говорили в людской, что ни в жизнь не могли бы думать — да и не только они, а никто из порядочных ливрейных, — чтобы могла быть такая ангельская душа, как у этого малютки; таким кротким, учтивым да смышленым сидел он вчера за обедом, как будто что ни на есть с лучшим своим другом, — а уж (извините меня, мадам,) мы знаем, как от этого друга подчас кровь в жилах застывает. А посмотрели бы вы, мадам, как вчера, когда нас с Джемсом позвали в библиотеку и велели отнести его наверх; поднял это Джемс его на руки, а головенка-то его невинная, такая кудрявая, а личико-то его такое розовое да румяное лежало на Джемсовом плече — так, скажу вам, помрешь, а другого такого красавчика не увидишь. Думается мне, и сам граф-то разглядел эту прелесть, потому смотрит он так на него и говорит Джемсу: «Смотри, — говорит, — не разбуди его».
