с прикроватной подставки на кухню. Аметистов студенческий адогматизм беспрестанно мешался и перебивал ее краткие внутренние обращения к сыну, сдержанные соцветья бессонницы, осыпавшиеся по утрам. Птицын справился о самочувствии мамы, не вникая в негромкий ответ, и прошел к себе в комнату, все еще движимый вкусом опасности, но и тут не сумел различить нестыковок с привычным порядком. Лег лицом к потолку, чтоб лежалось светлей. Можно было считать, что в майорских очах его флаг был отныне изрядно приспущен и последующие заезды в леса, если произойдут, будут мечены амикошонством, подколками и тиранией ментовской, а потом его сщелкнут щелчком со штабного стола, словно дохлую муху. Это ли был тот путь, на который его направлял пономарь, призывая использовать уши духовные, отсылая под стены психических монастырей (впрочем, так и не съездил, не выкроил времени, у Маргелова же в прошлый год ниоткуда возник литагент, без зазрения повыносивший какие-то вещи его на простор сетевой — «я неволю вырежу, как грыжу, утопив врачей в их собственном говне» — и смиренно на местных ресурсах просивший помочь берлюковскому узнику хлебом или табаком) и сгущением сладости в перегоревшем навеки, казалось бы, воздухе ободрив его только недавно? Аметист было вздумал сейчас же, пока не упущено время, дозвониться Почаеву и еще раз пред ним объясниться, испросить еще долю доверия, обещать, если в том будет необходимость, сцепиться и с подозреваемым, но, страшась захлебнуться и впасть бесконтрольно в истерику, даже не прикоснулся к мобильнику. Голова не работала, тело не гнулось. Пролежав в забытьи с четверть часа, похожих на год, Птицын вспомнил, что голоден, и перебрался на кухню, где с опаской отверз холодильную дверь, уцепил пачку творога (приступами раз в полгода неделю-другую гонялся за массой, замышляя раздаться хотя бы настолько, чтобы борзая гормональная школота отстраняла плечо), замешал со сметаной и принялся есть, с неприязнью глотая тугие комки. Мне сдается порою, что наша борьба за отдельность, от которой хотя простывает и след, обращался он к пономарю, есть во многом защита неразвитости, безразличья и общей сонливости, словно мы защищаем палату незлых психопатов то ли от распоясавшихся дуроломов из буйного, то ли от не умеющих нас отогнать докторов, а удельные принципы, выдвинутые когда-то на лучшее дело, пригодились орлам с исполкома для палочных нужд, насажденья безгласности и оправдания хищной застройки — здесь, в лесах, не пристало считаться с ослабшим, а из организаций гражданского толка уместны лишь офисы правящих партий, и движенье, к примеру, «Великая Млынь», пробавлялось бы вечно в подполье; дело, видимо, в том, что подобная местность есть всегда филиал, отделенье, подстанция, и не смеет взрастить самоценных плодов, послужить образцом и началом. Крест ее никогда не несом, но отброшен в канаву при кладбище, в дальнем углу, и пытаться воздвигнуть его одному — легкомыслие только. Но к чему приложить тогда годы воззваний, открытых и скрытых, ясность слова военную, неотменимость былых тиражей? Птицын слишком устал и не мог продолжать. Дожевав свой белок, попросил мать найти цитрамон и заплакал, чего за собою не припоминал от разлуки с поповной, ущемляясь бесправием и одинокостью, как еще никогда обнажившимися перед ним.
