Беспокойный майор позвонил ему сам поздним вечером и горячечным влет опалил его ухо известьем: завтра будет Слепнев, продавили, пиджак надевай и рубашку почище какую, чтоб был представительным, понял? И эмоций поменьше, чтоб без повторения пройденного. Там четыре машины приедет хмырей наблюдать, областные и всякие. В Разрываево двинем, на новое место: участковый чего-то нанюхал, пока без подробностей. Высыпайся и завтра к одиннадцати у подъезда. Только эту антенну свою, ради бога, у мамы оставь. В смысле, завтра не стоит их слишком-то там развлекать. А потом поглядим. Неизвестно, какое у них настроение вообще; а Слепнева страшиться не смей: губошлеп он обычный, детей лишь давить и способен, да и ссохся под следствием, что с него взять. Ну, отбой. Птицын, счастлив майорским смягченьем, мало в чем разобрался со слуха, но будильник поставил и школьный пиджак изыскал, порицаемое же майором устройство, чья отдача осталась ему до конца непонятна, изогнув без вреда, спрятал в верном столе до приличных времен. Ночью мыкался, спать не давалось, лежал в полудреме, как в луже, избегая движений, гоняя в мозгу ерунду; в третьем где-то часу голову оторвал от оплывшей подушки и увидел всю комнату будто бы светом дневным освещенной и как тонкою пленкой затянутой всюду, но тотчас же сморгнул наважденье и затылок в належанной яме опять утопил. Ночь держала его на щите, занося выше жерел вентиляционных, фонарей и дерев. Город вздрагивал и наклонялся, внизу в мелкой сыпи огней извивалась, отблескивая под мостами, река. Поздний ветер раскачивал Влаховский парк, трогал воду в пруду антрацитовом, пробегал, нарастая, неприбранный пляж с наблюдательной вышкой над черным песком, зависал над обглоданной лодочной станцией; на другом берегу тлела мачта большой АТС, на стоянке у «Чайки» ненужно бодрились таксисты и складские собаки облеживали от трамвайной излучины до свежебеленого кождиспансера протянувшийся лунный клинок; медный купол сдвигался значительно, в примыкающем к лесу поселке была бесполезная музыка и автобусы спали в аду, распахнув свои двери. Дальше видел больничные сросшиеся корпуса, и обугленные до вершин колокольни, и промзону размером в сто сорок футбольных полей с пролетающими над башкою листами железа; осыпались тяжелые голуби, злые стрижи, у пожарного пирса в Успенском стояли реки поперек два бескрайних авианосца — тупые пугали углы; Аметистов циутр, непомерно разросшись, украшал городской кафедральный собор, опрокинув имевшийся крест; подвисала картинка и звук западал, но поток был всевластен, и Птицын как будто рассчитывал быть под конец отнесенным им в прочную и безрассветную ночь, что отнимет его у майора, и женского спорта, и усталых приятельств и отменит сам принцип предательской видимости, до сих пор выдававший его с головой, но проснулся задолго еще до будильника в неприютном молочном свету обезвоженным, полубольным и безвольно готовым уже ко всему, чем грозил поднимавшийся день.
