– Эй, Русин – доктор потормошил меня за плечо – Ты же боевой хлопец! Не смей сдаваться, борись за свою жизнь. У нас на войне еще и не такое случалось.
– Так, то на войне. Там понятно было, где свои, где враги. И когда на границе служил, сомнений не было. А здесь…
Наш разговор прервал нарастающий шум в коридоре. Видимо прибыла моя “карета”…
* * *
Утром просыпаюсь от того, что кто-то безжалостно трясет меня за плечо.
– Больной, подъем!
Первые секунды даже не могу понять, где я нахожусь. Кругом все белое, в воздухе витает запах лекарств, глаза слепит безжалостный свет люминесцентных ламп. Первое, что приходит на ум – Викин рабочий кабинет. Но здесь к знакомым «медицинским» запахам примешивается еще что-то казенное. Дальше у окна, забранного решеткой, стоит еще одна кровать. Пустая. За окном, кстати, еще темно, значит сейчас никак не позже семи утра.
На женщине, которая меня разбудила, белый халат, шапочка и маска, скрывающая пол лица. Судя по голосу медсестре лет сорок. В уголках ее карих глаз лучиками расходятся морщинки, но взгляд холодный и голос равнодушный, как у робота.
– Температуру меряем – мне под мышку пихают градусник.
Движения скупые, вымеренные, профессиональные. Медсестра закатывает из коридора медицинскую тележку на колесиках, гремит крышкой металлического бокса для стерилизованных инструментов. Достает оттуда стеклянный шприц и набирает в него лекарство, ловко отломав кончик от большой ампулы. Все эти медицинские звуки и запахи действуют на меня умиротворяющее, я снова прикрываю глаза. Но меня безжалостно выдергивают из дремоты:
– Не спим, больной. Отдаем градусник, переворачиваемся на живот.
– Что колоть то будете?
– Пенициллин.
Возвращая градусник, успеваю заметить, что серебристая ртуть остановилась на отметке 37,5. Ну, это еще по-божески, ночью по ощущениям она почти до 40 добралась. А вообще ночные события я помню как-то выборочно. Смутно припоминаю, как укладывали меня на каталку, потом везли по бесконечным коридорам, гремя ключами и дверьми. Кто-то помог мне перебраться на кровать, застеленную сероватым бельем и переодеться в фланелевую пижаму. Тело попеременно, то сковывало холодом, то обдавало жаром. Губы помню, страшно пересохли, а горло словно обмотали колючей проволокой. Меня заставили что-то выпить, кажется, это был горячий чай, затем вкатили лошадиную дозу амидопирина – потом веки мои словно свинцом налились, и я провалился в сон. Последняя моя связанная мысль была – все-таки есть какая-то насмешка судьбы в том, что Хрущев недавно велел вновь эту тюрьму открыть. Будто для меня ее специально готовил…
