Казалось, что Алина наблюдает за Ольгой, за всеми ее попытками создать свою броню, уклониться от какого-то, одной ей видимого, удара — снисходительно, свысока, смеясь. Ибо, ни один жест «клиентки-мямли», по представлению Алины, вовсе не имел того завершенного небрежного, естественного изящества, какое всегда было в любом повороте ее собственной головы, в самом незначительном, едва уловимом движении ее пальцев, кистей, ладоней, запястий. Звон браслетов на них еще долго раздавался в ушах Ольги после того, как Алина уходила, закончив сеанс.
Посвятить хоть каким то «краем души» мужа в свои тревоги, которые считала немного нафантазированными, Ольга никак не желала. И еще просто не могла. Ведь в последнее время Алексей приходил домой позже, чем всегда. Против обыкновения, он почти не объяснял Ольге причин задержки, отшучиваясь тем, что, «засовывая голову под капот разномастных «мустангов» клиентов, совсем забывает о времени». Нет, Алексей внешне был все таким же: внимательным, серьезным, спокойным. Все также ловко и неспешно справлялся с нехитрыми домашними хлопотами. Казалось, что они совсем его не обременяют. Вот только веселые искорки почти исчезли из его глаз, все чаще он застывал в задумчивости перед окном, страницей журнала или экраном телевизора.
— Леш, случилось что? — тормошила его иногда за плечо Ольга. — Что ты тихий такой? — И она тотчас, встревожено и легко, птицей, приникала губами к его лбу, в поисках жара.
— Не волнуйся, я здоров! — Он осторожно, бережно, но твердо отстранял ее от себя. — Ты не стой на сквозняке, тебе нельзя. И снова впадал в задумчивость. Напряженную, заставлявшую его все чаще хмуриться и темнеть лицом.
— Я не стою, Леша. — Отступала в смятении Ольга. — Я уйду сейчас. Ты уже полтора часа сидишь около окна. Давай прикроем раму — комары налетят, мотыльки?
— Давай! — легко соглашался он, и рама тотчас же закрывалась с едва слышным щелчком. Алексей поворачивал к ней лицо из тени прозрачных жемчужно-серых сумерек позднего мая, чаще — в профиль, и она, с замиранием сердца ласкала глазами знакомую родинку на щеке, очертания крыльев носа, широких, но не портивших общий контур лица. Такого милого ей и такого безнадежно печального в молчании, что душа стыла внутри нее на тонкой ниточке плача. Или крика? Она еще не могла этого понять, только в тишине ночи мяла пальцами уголок подушки или, уткнувшись лицом в упругий поролон, кусала его зубами в бессильном, непонятном и самой себе, отчаянии. Они были, как всегда, рядом друг с другом. Всею собою она ощущала жар его тела, привычно сворачиваясь неловким комочком на сильной руке, утыкаясь носом ему в плечо или грудь, но…
