Обнимая ее, укрывая одеялом, или, наоборот, нетерпеливо сбрасывая с ее плеч бретельки тонкой сорочки; осторожно убирая со лба пряди разметавшихся в порыве желания волос, он все-таки казался теперь непостижимо далеким от нее. Таким горько отстраненным! Как звезда, прорезающая лучами иглами белеющее в сумерках небо. Словно бы самый малый кусочек души его, самый крохотный осколочек, пылинка, песчинка, сжался, скрутился от неведомой ей еще, затаенной, но самой настоящей боли. Боль. Она упрямо не таяла ни в ее искореженных, неловких, нервных пальцах, ни в ее ладони, ни в глазах. Ни на губах. Он осторожно нес ее в себе, эту боль-невидимку, как некий драгоценный сосуд, как пламя свечи, которая жгла изнутри его душу. Душа не светилась, она оплавлялась, обугливалась, с глухими стонами, переливаясь в биение сердца, отбрасывая зарево в глаза, змеясь тонкой сетью морщинок в их углах, на лбу, над верхней губой…
Она целовала его прямо в эти морщинки, словно хотела их выпить, разглаживала пальцами, осторожно, слегка надавливая неловкими подушечками на кожу. Он ловил ее пальцы губами, стараясь превратить все в молчаливо-нежную игру, шутку.
На слова им не хватило бы сил. Да. Они были вдвоем. По-прежнему. Но легким ветерком, прохладной змейкой, между ними вставало еще что-то. Вставало непрошеным гостем, смутным облаком, призраком — непонятным, тревожным. «Третьим лишним». Колдовским миражом. Без ароматов и следов на коже оно вплывало в их дом, это «нечто». Дразнящее, чужое, непознанное…
И оставалось в нем уже не на правах гостя, а хозяина, властного, бесцеремонного, вальяжного, изнуряющего утомительным своим «визитом» до предела. Каждый день. Каждое утро…
Одно из таких утр и вовсе обрушилось на нее лавиной. Одиночества. Солнечного света, щебета птиц и запаха расплавленного битума. И горечью шоколада, который она, стараясь не выпустить обжигающий ком из горла, торопливо пила в светлой кухне, нервно вздрагивая от сигналов случайно проезжающих по кварталу легковушек. Гомон ребятни во внутреннем дворике, укрытом от любопытно-нескромных взоров юной пышностью майской зелени, то затихал, то усиливался… Она подошла к окну, чтобы прикрыть его, посидеть несколько минут в тишине. Взгляд ее тотчас упал на сиротливо лежавший, на белом пластике кожаный прямоугольник — портмоне Алексея. И его мобильник, лакировано блестя прозрачным чехлом и обилием кнопок, притаился тут же. Так вот почему первосоние ее было таким тихим, и муж не нарушил его привычным звонком! Она бросила взгляд на часы. Без четверти десять. Если не спешить, то минут за тридцать-сорок, как раз к обеду, она дойдет до автосервиса Алексея.
