…И тут зазвонил телефон.
Я снял трубку:
– Алло! Я слушаю.
– Володя! – раздался в трубке лукавый зверевский голос, – посмотри-ка там, за тахтой!..
И пошли сплошные гудки.
Что за странность?
И вдруг я – прозрел.
Подошёл я к тахте. Заглянул за неё.
Там стояли две – целых две! – две бутылки. Водки. «Столичной».
Я достал их. Обе. Поставил – как гостинец редкий – на стол.
И на каждой из них – на каждой этикетке – тут же увидел намалёванную с размахом подпись зверевскую – АЗ.
– Посмотри! – сказал я Довлатову.
И Сергей сказал:
– Ну и Зверев!..
Чародей был в своём амплуа.
Позаботился о друзьях.
Чудеса продолжались! Были добротою и дружбой давней, выручавшей всех нас когда-то, мы с Довлатовым – спасены.
И бессонные наши речи вместе с музыкою осенней, вопреки бесчасью, звучали посреди ночной тишины.
И ночь прошла, и за нею настало новое утро, порадостней, чем предыдущее, а с ним – и новые встречи.
В ночи вселенской, распахнутой минувшему и грядущему, всем нам, и ушедшим, и выжившим, видны горящие свечи…
К вам дожди не придут гуськом и снега не сумеют стаять, – этот мир вам давно знаком – вы сумели его оставить. Вы сумели в себе продлить этот сон – оттого и спите, что не к спеху его делить, Ариаднины трогать нити. В лабиринтах среди зеркал отраженья исчезли ваши – может, каждый из вас искал этот путь, что земного краше. Даже плащ иногда тяжёл от потоков осенней влаги – значит, каждый из вас нашёл то, что в тайной открыл отваге. Тяжелы вы, плащи людей, умудрённых делами чести, – оттого в глубине своей вы и порознь теперь, и вместе. Вашей славы не пробил час – будет колокол биться в горе – разве голос у вас угас? – оживёт он в небесном хоре. Если каждый покинул нас, – кто постигнет значенье встречи, где рассудит Спаситель вас там – совсем высоко – далече.
(Прощайте! «Прощайте все!» – как сказал бы сызнова Хлебников. Как сказали бы, вслед за ним, все. И я говорю: прощайте! Вспоминайтесь – хоть иногда. Лучше – чаще. Ну, как уж выйдет. Как получится. Не прикажешь появиться воспоминанью – по желанию. Нет, оно лишь тогда приходит, когда не прийти не может. И с ним – свет приходит, и звук приходит. Речь приходит. Я говорю: возвращайся, былое время. Возвратится ли? Может быть. Не сейчас. А потом. Когда-то.
Потому – прощайте. Простите, коли что не так я сказал где-нибудь, меня, старика. Седина полыни – со мною. Не случайно ведь написал я: «Наше время – свеча и полынь». И свеча моя всё горит – над полынью степной, над морем в октябре, над судьбой моей, над моим одиноким домом, над отчизной моей, где тризну правят ныне по тем, кого не докличешься в яви новой, вроде нави, наоборотной, и пора бы мне в мире этом встретить с чистой душою правь.
