И здесь… Бывает же такое в жизни! Бывает же, что самое светлое оборачивается теневой стороной. Все вчерашние злоключения были страшны своей неизвестностью. А теперь все неизвестное стало явным, — вернее, все обернулось явным провалом. А светлое подернулось тьмой нелепостей. И самое неприятное, что явный провал обеспечил себе я сам.
В совершенно подавленном состоянии шел я в школу, а навстречу мне с хозяйственной сумкой в руках шла в магазин Мила. Погруженный в свои горести, я даже не сразу узнал ее, но она узнала меня сразу. Ошеломленный, я остановился, но она, не останавливаясь, шла мимо, будто не замечая меня. Я оторопел и даже вскрикнул. Тогда Мила остановилась и строго сказала, что звонить так поздно и так часто — неприлично и, если я хочу, чтобы мы продолжали, встречаться вообще больше не звонить ей.
Ослепленный этой желанной встречей и огорошенный неожиданно резким заявлением Милы, я ни о чем не переспросил ее и поэтому не знал, что после нашего позднего возвращения из кино ей сильно попало от родителей, а мои вечерние звонки — Милу к телефону не подпускали — окончательно утвердили их в дурном мнении о пылком поклоннике их юной дочери. Не знал я и того, что на первой перемене Мила не подходила к окну, потому что дописывала контрольную, а на второй — ее вызвали в пионерскую комнату… Но тогда я ничего этого не знал и воспринял ее заявление как коварное вероломство. Я вспыхнул и гордо ответил, что мне нее понятно, что я так и думал, только лучше было бы сразу честно обо всем сказать… С этими словами я полез за пазуху — под руку попалась тетрадь. Нет, теперь уж она не получит ее. Очень хорошо, что я не успел уничтожить своего разоблачительного послания.
— Вот. Это тебе. Я все знал и понимал давно, но не мог поверить. Теперь хоть мне и тяжело, но я решаюсь! Прощай! — с гневным пафосом выпалил я и протянул конверт с надписью: «ЛЮДМИЛЕ МИРАНДО (лично)»… В этот момент я едва ли не представлял себя увенчанным терновым венцом.
Но тернии ожидали меня впереди… Злосчастная теорема, как и следовало предполагать, разделила печальную судьбу вчерашней алгебры. Два «гуся» удивительно живописно красовались на одной и той же странице дневника. Я понимал, конечно, что обе двойки есть не что иное, как месть Мельницы — так у нас в школе звали математичку Марию Марковну Мельник. А мстила она мне за то, что однажды перед ее уроком я нарисовал на доске ветряную мельницу, на лопастях которой было написано: «Мельница, мельница, мельница-вертельница». Меня вытащили на педсовет, прорабатывали, грозили даже исключить из школы, но, мне кажется, в тот раз просто припугивали — для острастки.
