— Леня, зачем вы…
— Ты, ты, ты! — резко перебил я. — Танечка, милая! Только «ты»! «Я не могу без тебя жить»… Это ведь о тебе сказано.
— Это ваши… твои стихи?
— Нет, это Асеев. Но это о тебе сказано.
И я снова стал целовать ее… Мне ужасно мешали очки. Я выпустил Таню и снял их. И только тут почувствовал, как мне жарко. Пот градом катился по лицу. Я скинул пиджак и отпустил галстук.
— Леня, зачем вы… зачем ты привел меня сюда? — взволнованно сказала Таня и села на стул.
Я взглянул на нее. И опять… Ее глаза! Они светились усталой радостью, но вдруг какая-то тень пробегала по лицу — и глаза туманились. О чем думала она сейчас и что волновало ее, я не знал, но я чувствовал, что что-то тяжелое лежит у нее на сердце. Об этом я узнал потом, а сейчас смотрел на нее и не мог оторваться. И каждая тревожная искорка, мелькавшая в ее глазах, с удесятеренной силой отдавалась в моем сердце, и с каждой минутой Таня становилась мне дороже и ближе.
Когда она спросила, зачем я ее привел, я просто опешил. Я словно вернулся в мир реальных отношений, который уже не существовал для меня. Ее взволнованный голос и тревожные искорки в глазах были для меня такой же неожиданностью, как если бы сейчас в тишине уснувшей гостиницы вдруг зазвучал набат. «Уж не обидел ли я ее чем-нибудь? Ведь сама по себе ситуация — случайная встреча, номер в гостинице и этот пылкий порыв, — ситуация не ахти какая… Даже, прямо скажем, весьма сомнительная. Но ведь и бродил я по Крещатику ради подобного приключения…» И вот в воздухе повис ее неожиданный вопрос — и меня словно жаром обожгло. «При чем здесь приключение? Другое здесь все, другое…»
— Танечка, милая! Что ты говоришь? Танечка, скажи, я сделал что-нибудь не так? Да?
Я вдруг осекся, потому что поймал себя на том, что сейчас начну морализаторствовать, или оправдывать, или оправдываться. Нет, нет, только не это. Я замолчал, твердо решив ни в чем не противодействовать Тане. Если она скажет «прощай», я не в силах буду не только остановить ее, но даже взглянуть в глаза, — я только поцелую ей руку.
Посмотрел на часы: двадцать минут четвертого. Чуть занимался рассвет. В открытое окно веяло свежей предутренней прохладой. Таня зябко повела плечами и взглянула на меня. На минуту лицо ее опять просветлело, опять вспыхнули глаза — словно улыбка пробежала.
— Тебе не холодно? — спросил я.
— Немножко, — ответила она и улыбнулась.
Я встал, закрыл окно и задернул занавеску.
