После хороших для меня рождественских дней с елочкой у профессора Краузе среди ссыльных поползли недобрые слухи об арестах. Конечно, ни о каком противлении Власти не могло быть и речи — брали просто как ненадежный элемент, на всякий случай. Пришлось готовиться и мне к этому: закупить маме дров, уничтожить фотографии друзей. Пожалела сжечь карточку моего любимого дедушки — математика в молодых его годах, и пришлось ему потом фигурировать на допросе. Каждый вечер как-нибудь «готовилась»: или вшивала нитки в подол платья, или собирала, как в дорогу, все самое необходимое, уничтожала письма и ненужные вычисления. Но их все-таки очень много оставалось — все надеялась, что удастся еще кое-что напечатать. Мама «закалилась» настолько, что с удовлетворением говорила: «Ну вот, сегодня кое-что сделали». Наступало 22.III. Мы с Женей вечером были у «канареечек» — торопились закончить партию мягких игрушек. Не было электричества, работали со свечами. Было всем как-то смутно на душе. Вышли на улицу — сильная метель, снегу намело целые сугробы. Женя проводила меня до калитки. Молча простились — на 3 долгих и тяжелых года! Ночью проснулась от звука голосов — три силуэта прошли мимо окна, потом сильнейший стук к хозяйке. Это был следователь с понятыми из соседнего дома. В мой большой мягкий чемодан побросала я все заготовленное на этот случай, а следователь интересовался черновиками моих «сумеречных подсчетов». Увы, все они были им забраны, и когда через 3 года я попросила их вернуть, так как они никому не интересны, а мне очень нужны, то мне ответили, что найти их невозможно, и тот следователь больше не работает. С мамой мы простились, не обращая внимания на следователя. Уже было часа 2 или 3 ночи, когда мы вышли из дому. Транспорта никакого не было, а тюрьма — на другом конце города. Чемодан свой я еле могла поднять, поэтому его нес все время конвойный. Проходили мимо домика, где жила Женя и, вероятно, мирно спала в это время. Во дворе тюрьмы, очевидно, было неприлично, чтобы кто-то нес мой чемодан. Мне его вручили, и я сейчас же упала от его тяжести и своей слабости. Встала, поволокла его по земле. В регистратуре, несмотря на поздний час, масса народу, целая очередь.
Увидала одну из «канареечек» и знакомую медсестру, которая сказала, что ей худо, так как она нарочно приняла яду при аресте. Впрочем, не умерла, а лишь похворала потом в соседней с моей камере. Было уже совсем светло, когда меня обыскала башкирка-надзирательница и впустила в камеру. Спать не пришлось, так как вскоре был уже подъем. Впечатление, по сравнению с Ленинградским ДПЗ, неприятное. Жара, как на пляже в солнцепек, все в одних трусах и обливаются потом от переполнения камеры народом. Не помогает и выбитое стекло вверху окна, хотя на улице и мороз. Уборной с водопроводом нет — невзрачная «параша». Подходили ко мне знакомиться: разудалая эсерка с Колымы, взявшая меня сразу под свою защиту; милая и спокойная девушка Варя, дочь священника, не хотевшая отречься от отца и за это страдавшая; здоровая, деревенская девушка Нюра, обвинявшаяся в том, что в шутку выколола глаза на газетном изображении кого-то из вождей, и сидевшая уже больше года; жены башкирских министров, сидевшие только из-за мужей. По-видимому, тут же были и спекулянты, и вообще уголовные. Одна инвалидка, как говорили, прятала золото в щели той доски, где спала, поэтому не позволяла производить уборку и выводить клопов, которых развелось здесь величайшее множество. Когда вечером мне определила староста спальное место под койкой, так что только голова была снаружи, и я легла на своем пальто (тюфяков никому не полагалось), то клопы набросились на меня со всех сторон, а пошевелиться нельзя, так как справа и слева лежат на полу и спят несчастные, уже измученные долгим пребыванием в тюрьме женщины. Это была буквально пытка, эти первые ночи! Потом или клопы меня «разлюбили», или я, по порядку, стала переезжать ближе к окну и дальше от «золотой старухи», но стало более терпимо. Кормили в Уфе тоже хуже, чем в Ленинграде. Давали только один суп 2 раза в день. В нем плавали 2–3 маленькие картофелины. Хлеба было, правда, 600 гр. В передаче можно было получить только лук и чеснок, а продуктов — никаких. Но зато почти не было и допросов. Я сидела месяца два, пока меня пригласили. Очевидно, Женя проявляла большую энергию, потому что в первый же день, когда мне по алфавиту это полагалось, я получила передачу. Там была чудесная расписная мисочка, от которой пахло медом, — большая роскошь в тех условиях, когда все едят из глиняных или жестяных мисок.
