Была и драгоценная мамина записка с перечислением вещей. Расписываясь на ней, я косвенно этим давала знать и ей, что существую. Лишних вещей просила не присылать, так было тесно. Чемодан, конечно, пока отобрали, как и резинки, полотенце и вообще все, что может содействовать самоубийству. Платье и даже теплое пальто можно было держать в камере, но летом было так жарко, что даже смотреть на теплое было тяжело, и я сделала большую глупость — отправила пальто и валенки домой в надежде, что когда они понадобятся, можно будет потребовать их обратно. Но когда меня назначили на этап зимою, то Женя при всей настойчивости не могла передать мне теплую одежду, и я уехала на Северный Урал в драповой летней кофточке и легких ботинках. Пробыла я в Уфимской тюрьме с 22 марта по 1 декабря 1938 г., т. е. больше 8 месяцев.
Как же протекала там жизнь? Больше всего угнетало людей вынужденное бездействие из-за медленности следствия. Занятия мы придумывали себе различные. Очень распространено было взаимное обучение. Безграмотных учили писать и читать: вместо классной доски — нижняя поверхность глиняной пиалушки, вместо мела — кусочек штукатурки. У меня была ученица (писательница), которая захотела пройти курс тригонометрии и даже получить представление об интегралах. Чтобы создать «учебник», надо было на небольшой наволочке изобразить формулы. Для этого были распущены голубые рейтузы и, пользуясь самодельной иголкой из зубца гребенки, были вышиты главнейшие формулы. К сожалению, это «произведение искусства» было отобрано у владелицы во время генерального обыска перед 1 Мая. Обыск велся строго: проверяли в волосах, во рту и так далее… Никакого чтения не было. Месяцами, а иные и годами люди не знали, что творится на земле, так как и радио не было. Иногда фельдшер приносил больным порошки, завернутые в кусочки старых газет, размером не больше спичечной коробки. Эти кусочки читались по очереди, перечитывались, комментировались заключенные там сведения. Очень любили у нас «публичные лекции». Меня в день моего дежурства охотно освобождали от работы (мытья посуды и пола), прося вместо этого что-нибудь рассказать по астрономии. У многих был запас литературных тем, передавали содержание какого-либо романа. Это было благодеяние для всех, так как вместо утомительного непрерывного гула голосов раздавался в тишине лишь один голос, слушать который было даже интересно. Один раз устроили «день загадок», и я услыхала очень много для меня совершенно не известных. Иногда ненадолго попадала к нам какая-либо интересная, выдающаяся личность перед выходом на волю или с воли. С одной симпатичной старушкой, бывшей у нас недолго, я смогла сообщить маме много о нашей жизни, дав ей мамин адрес. Так и проходили дни, бежали недели, приучая к терпению. Здоровье мое было в хорошем состоянии, совесть спокойна, на душе светло. Настал, наконец, и день, когда многих из ленинградцев вызвали и дали подписать бумагу о приговоре — мне лично 3 года исправительно-трудовых лагерей, начиная с момента ареста 22.ІII. 1938 г. Перевели в другое помещение, в пересылку, режим в которой чуть легче. Женя добивалась через прокурора разрешения передать мне теплую одежду и деньги, которые мама вносила в тюрьму на мое имя. Не помню, по какой причине это не удавалось, и когда еще раз она пришла к прокурору, ей сообщили, что наш этап уже отправлен в дальние лагеря, куда — не полагается пока знать. Нас тоже даже накануне не предупредили. 1.XII. 1938 г. после обеда, когда я в несколько новой «аудитории» повествовала о Млечном Пути и движениях звезд, раздался громкий приказ: «Собираться с вещами в этап!». Началась суматоха. Вещи были положены на грузовик, мы сели и встали среди них, а на борту сели часовые с ружьями и штыками. Было предупреждение: «При попытке к бегству и к общению с населением будет расстрел на месте». Мне это почти показалось смешным. Вагоны с сетками на окнах, как у птиц в зоопарке. И конвоиры, как почетная стража. Прощай, Уфа! Надолго, может быть, и навсегда!
