Командир отряда лежал на горячем песке, растянутый между четырьмя кольями. Его пытали и требовали распоряжения красноармейцам о содействии басмачам. Из-под ногтей ног струилась кровь от вбитых колючек, а ступни шипели на угольях... Голова командира стала серебряной за одну ночь. Двое басмачей крепко держали его голову лицом к мосту, чтобы показать как умирают его „солдаты..."
Солнце до волдырей жгло открытую спину, но в голове бродили предсмертные последние мысли о погибшем отряде.
Белесых от ужаса пленных подводили к краю моста. Десятки рук держали одного человека, отгибали голову назад, и огромный, как мясник, дунган, от которого пахло потом и бараниной, без халата, в одном белье, подымал руку и два раза полосовал широким ножом по открытой шее. Кровь лила, как из ведра, и предсмертный крик переходил в храп и бульканье. Зарезанного отпускали, он падал в воду и некоторое время, казалось, плыл, барахтаясь и кувыркаясь. После каждого убитого к командиру склонялось лицо:
— Яшасунь Советски Власть?.. (Да здравствует Советская Власть?).
— Яшасунь! (Да здравствует), — шопотом отвечал несчастный и почему-то считал падавших в реку.
— Раз... Два... Три... — На четвертом он остановился и подумал: „попробуем хоть что-нибудь сделать".
Пятого солдата не подвели: костер отодвинули от ног командира, веревки развязали; подошел переводчик:
— Мине твоя не будет резит, солдат не будет резит, пойдем город, твоя солдат — нам солдат, твоя солдат на крепость пулемет стреляй... Хорошо?..
— Дай подумать.
Переводчик отошел.
„О газах они ничего, наверно, не знают, о пироксилине тоже... Но поймут ли мои люди? Придется говорить языком одно, а глазами другое... А если решат, что я слабый трус... Ну что ж. Умереть никогда не поздно, попробуем бороться".
— Хорошо, — сказал командир еле внятным голосом. Ему стали - бинтовать ноги и дали поесть. У пленных перерезали все веревки и повели купаться. На берегу, под огромным казаном, затрещали в огне сухие колючки, и зашипело сало для плова, а со стороны города бухали пушки, и каждый удар отдавался в измученном сердце.
3
Командир съел ложки две-три плова, приказал людям выстроиться и подошел к шеренге, мягко ступая забинтованными ногами и опираясь на плечи двух басмачей.
Внимательно осмотрел всех до одного. Все осунулись, глаза стали большими, и у многих седина тронула голову. Но как они выросли! Это не дети, которых можно зарезать за одну дыню.
