Вот этими руками он тогда, зимой, оттирал замерзшие ноги партизанской разведчице Лесе Тулиной. Заруба стал вспоминать, как все было.
Какая-то казачка с хутора привезла к его блиндажу на телеге, запряженной волами, двух девчат, одетых, как довоенные модницы, в новые пальто и сапожки. А мороз стоял градусов двадцать, если не больше.
«Верите их, хлопцы, и оттирайте спиртом или снегом, а то окоченеют, как те несчастные…» — сказала казачка.
«Какие несчастные?» — спросил он ее.
«Да итальянцы и румыны! Шли вместе с девчатами в плен сдаваться. А я ехала с хутора за соломой в степь. Смотрю: процессия. Говорю им: «Садитесь, отвезу к своим!..» Сели девчата, а с ними и солдаты, что искали русского плена. Все худущие, аж светятся, обросшие, с черными бородами, будто апостолы. Везла я их, везла, а наших позиций все не видно. Везла час, другой. Потом — глядь назад. А солдатики уже задубели. Враги, а жалко стало. Надо же было им идти сюда из теплых краев, чтобы окоченеть меж Доном и Волгой. Говорю девчатам: «Слезайте. Разомнитесь…» Подвела волов к оврагу, приподняла бок телеги. А из нее… посыпались, как дрова, замерзшие тела чужеземных солдат. Так что с одними девчатами к вам приехала. Таким жить и детей рожать. А деток ой как нужно будет после этой истребительной войны!..»
Лесю и Оксану артиллеристы внесли на руках в блиндаж. Он вместе с бойцами начал оттирать спиртом их замерзшие ноги. Сердито сказал:
«Какие же у вас бездумные начальники! Разве можно посылать на задание людей в сапожках в такие лютые морозы?»
«Когда мы выходили на задание, была оттепель. Мороз ударил неожиданно. Еще ведь только девятнадцатое ноября, — ответила Леся. — А начальники у нас не бездумные. Наоборот…» И умолкла.
Это «наоборот» развеселило его. Он улыбнулся и еще старательней начал растирать теплыми руками задубевшие ноги девушки. В те минуты он готов был отдать ей свою кровь, лишь бы ожили ее ноги, лишь бы не стала она — красивая, черноглазая — калекой. Помнится, ужаснулся, представив Лесю на костылях. «Пускай уж мы, но почему и девчата должны страдать на войне?..»
Мысли Петра Зарубы вспугнул взрыв снаряда.
— Проснулись, проклятые гансы, — буркнул Терентий Живица и вышел из землянки.
К дальнобойным орудиям немцев присоединились батареи среднего калибра и минометы. В стрельбе улавливался ритм, будто ею кто-то руководил, дирижировал.
Заруба вздохнул, потер загрубевшими, мозолистыми ладонями свои щеки. Вот так в ту зиму под Сталинградом он тер и обмороженное лицо Леси, тер осторожно, боясь поцарапать мозолями нежные щечки, похожие на лепестки яблоневого цветка, из которого осенью должно вызреть красноватое яблоко.
