— Дерьмо, Маняша, и на золото налипает.
— Да знаю я…
— Чего ты знаешь? Повидала бы с мое. Я, может, не одну, а четыре жизни прожила. Четыре, а теперь вот пятую ломать начинаю.
— Ну вот, — сказала Маняша с иронией, — ты бы заодно и утробную посчитала. Так у каждого жизней, глядишь, с десяток поднаберется. Да и что старое вспоминать: что было, то прошло, не воротится.
— Не воротится, — согласилась Пашка. — А я так вспоминаю, Маняша. Мне есть что, товарка, вспомнить! В соболях вся ходила, бриллианты грела на груди. Здесь вот, — хлопнула она ладонью, — у себя, на белой грудышке!
— Не своим трудом они у тебя, бриллианты, Павла Александровна, были заработанные.
— Своим трудом только могилу заработаешь, а больше ничего! Ты, чай, колечко свое — помнишь? — тоже не на мужнины гроши приобрела.
— Ни копейки не платила, Павла.
— Откуда же оно у тебя взялось, колечко такое?
— Откуда?.. Я и сама не знаю.
— Не зна-а-аешь! — насмешливо протянула Пашка, и губы у нее перекосились, растягиваясь с одной стороны к подбородку. — С неба упало колечко? Или в пыли, скажешь, нашла?
— Правду говорю, Павла, что не знаю, откуда у меня взялось это колечко, — повторила Маняша. — Кто подарил, мне не ведомо.
— Ах, все-таки подарили, значит! — расхохоталась Пашка.
— Может, и не подарили… Не знаю. А дело было так.
— Ну-ка, ну-ка! — недоверчиво заторопила Маняшу Пашка и придвинулась поближе, словно собираясь послушать сказку.
История, про которую думала рассказать ей Маняша, и в самом деле похожа была на сказку. Она знала, что Пашка в это все равно не поверит.
В тот год, когда Маняша в предпоследний раз ездила в Павловское, в селе раскулачивали богатеев. В Павловском за это дело взялись раньше, чем в Годунове, село шумело: кто радовался, кто плакал. Имущество кулаков описывали, а хозяев увозили. Люди, то есть кулаки эти, вели себя по-разному: одни садились в розвальни добровольно, других вели под руки.
Маняша не удержалась, побежала. Раскулачивали недалеко, дома через четыре. Там уже скопилась толпа. Два милиционера вывели на крыльцо хозяина, чернобородого, похожего на цыгана, его так и звали по-уличному Цыганком. Он упирался, кричал:
— Все одно моим добром подавитесь! Все одно. Сгорит все, прахом пойдет!..
Милиционеры толкнули его в розвальни, вскочили сами, сани помчались, разбрасывая снег. К крыльцу живехонько подкатили другие, на крыльце показалась сноха Цыганка, молодая красивая баба. Вспоминая сейчас, Маняша подумала, что чем-то она напоминала молодую Пашку Кривобокову, похожа была отчасти. Ее привели в тот же год, когда и Маняшу выдали. Гордая была, своенравная женщина, на соседей глядела свысока. Она и в тот раз посмотрела с крыльца презрительно. Милиционера, который ее поторапливал, ударила по руке. Так и увезли ее с презрительной улыбкой на белом бескровном лице.
