Хоть и помнила она те серые дни, оказывается, хорошо помнила — и как вокруг аналоя ее водили, и как венец над головой держали, блестящий венец, золотой, — но перебирать все это в памяти ей больше не хотелось. Перед глазами стоял — там, на тропе возле школы — печальный и неподвижный, будто в снег вмерз, Тимоша.
— Как поживаешь, Маняша? — спросил он.
А она ответила в сердцах:
— Что об этом спрашивать? Поздно.
И Тимоша не то кивнул, не то покачал головой. Было это движение таким скорбным, что у Маняши сжалось сердце как от предчувствия недоброго. Но обиду она не успела перебороть, прибавила, что он во всем виноват. Он, Тимофей Петров, Тимофей Емельянович…
Неумно она сказала, не нужно было этих слов. Спохватилась, да слово не воробей, вылетит — не поймаешь.
Тимоша снова не то кивнул, не то покачал головой.
— Виноват.
Он согласился покорно, только не последним было у него это слово. Отвернул лицо, вверх посмотрел, на церковный крест.
— Но и ты, Маняша… Что же ты? Не шла бы.
Легко ему было говорить — не шла бы! Но обида уже отхлынула, слезы застлали ей глаза. И лишь тогда она поняла, как ей хотелось увидеть Тимошу. Ведь и к Аришке Зайцевой бежала, чтобы произнести его имя да узнать хоть словцо о нем.
Тимоша увидел ее слезы, выдернул сапог из рыхлого снега, посторонился. И она быстро пошла, чуть-чуть задев его плечом.
— А я тоже женюсь, Маняша, — сказал Тимоша вдогонку.
Она не выдержала, обернулась.
— На ком?
И он назвал имя и фамилию своей будущей жени, той самой, которая через два года упекла его в тюрьму. Вострая это была девка, за словом в карман не лазила. Теперь Маняша забыла ее фамилию, а тогда Тимошину невесту все знали не только в Павловском, но и в Годунове: такие горластые в деревнях были наперечет.
Тимоша и так уже долгонько медлил. Маняша втайне мечтала, что женится он, наконец, на Арише Зайцевой, которая, кажется, тоже по Тимоше сохла. Все ждал чего-то Тимоша. И Ариша тоже ждала. И вдруг: вот тебе раз, какую в невесты себе облюбовал!
Тимошина женитьба, как ржа, разъела светлую память о нем, поранила сразу и быстро умертвила стыдливую девичью любовь. Не стало в душе Тимоши, погрузилась душа во мрак, и только один просвет был у Маняши, один-единственный — дети. Первый, второй, третий… Пошли они один за другим.
О том, что судили Тимошу, узнала Маняша только после войны. От него, конечно, от Лукьяна Санаткина. Он, старый бес, подкидывал ей застарелые новостишки, подливал, шут гороховый, масла в огонь.
