— Так, стоп! — говорит Данила слегка заплетающимся голосом. — Что-то я распрыгался, как заяц по весне. А чем же так хорош этот мир? Первое — из рядового бакалейщика я стал синтомицином … т-пруу!… из эникейщика я стал сисадмином! И пусть теперь Ирка Дрыгина из бухгалтерии попробует бортануть меня, как прошлый раз, когда у нее счета не сошлись и она во всем обвинила меня! Типа программу не так настроил. Второе: клево отметили старый Новый Год. Не то, что новый Новый, когда упоролся, как свинья, облевал под столом туфли Наташки секретарши. Сидел, как примерный, прихлебывал шампусик и больше ни-ни. Ирка совсем по другому на меня смотрела! А какие сиськи у нее! Просто залипаешь с первого зырка, даже моргать не хочется. Офигенная телка! Ради такой можно и на тренажерах покорячиться недельку другую. Она вроде ходит в «Спортлэнд» на третьем этаже торгового центра. Завтра же пойду!
«А что же третье? — задумался Данила. — «Двушка» на третьем этаже есть, спасибо деду за Победу, завещал правнуку героя — то есть мне. С чистой совестью отдам старую хату бывшей, дети с ней остались. Ничего не болит, если не считать головы с похмелюги. Чему нужно вставать стоит, бабла хватает. Думай!» Но думать не получалось. Вернее, придумать третью причину для полного счастья Данила Уголков придумать так и не мог. Он где-то читал, что горя и радости в жизни должно быть пополам. Какой-то умник написал, Достоевский, что ли? А где писал? В смысле, в какой книге-то, у него их штук двадцать, не меньше. Мысль зацепилась за цифру, словно котенок за нитку, принялась тянуть и разматывать невидимый клубок, удивляясь и ужасаясь одновременно — как это возможно вообще, написать столько громадных книг гусиным пером? Да макать в чернильницу — тогда чернилами писали или пастой? — замучаешься, не то что буковки выводить. А ведь еще думать надо, что именно писать. Да еще без ошибок, потому что автопроверки правописания не было! Или уже была? И как меня вообще угораздило прочесть целую книгу, да еще и Достоевского! Наверно, болен был.
Обледенелый тротуар выскальзывает из-под ног, Данила нелепо машет руками, пытаясь удержаться от позорного падения. Вокруг никого, в столь поздний час, да еще и в холод собачий никому не взбредет в голову гулять. Разве что совсем влюбленным или тем же собачникам. Скользкий, как намыленная тарелка, асфальт уложен чуточку под уклон. Данила медленно скользит вниз, растопырив ноги и руки для равновесия. Каждый, кто хоть раз в жизни падал на лед, знает, как это больно. Данила бы стать на карачки да переползти на обочину, где утоптанный снег. Или сесть, но почему-то было стыдно. А изображать начинающего канатоходца не стыдно?
