7 ноября: Витгенштейн отказывался принять существование чего-либо кроме подтвержденных пропозиций.
27 ноября: Мой немец колеблется между философией и авиацией; он спросил меня сегодня, совсем ли он безнадежен как философ, и я сказал ему, что не знаю, но думаю, что не совсем. Я попросил его принести мне что-нибудь на бумаге, но он чувствует, что не может посвятить свою жизнь философии, пока не убедится, что сможет сделать что-либо стоящее. Я почувствовал ответственность, поскольку я на самом деле не знаю, что думать о его способностях [Monk: 84–85].
В своей автобиографии Рассел передает этот или сходный эпизод «в лицах»:
Витгенштейн. — Не будете ли вы так любезны сказать мне, полный ли я идиот или нет? — Мой дорогой, я не знаю. Почему вы спрашиваете у меня? — Потому что, если я полный идиот, я стану аэронавтом, а если нет, то стану философом [Russell 1978: v. 2, 99].
Перед Рождеством, прежде чем уехать в Вену на каникулы, Витгенштейн встречался с Расселом в обществе. До Рассела наконец дошло, что его «немецкий друг» скорее австриец, а также что «он чрезвычайно музыкален, у него хорошие манеры и он настоящий интеллигент» [Monk: 87].
И далее:
Он говорит, что начинает каждое утро работу с надеждой и каждый вечер заканчивает ее с отчаянием. Он просто приходит в ярость, когда не может понять того, что я ему говорю.
23 апреля: Он живет в такого же рода постоянном возбуждении, что и я, почти не в состоянии сидеть спокойно или читать книгу. Он говорил о Бетховене — как один из его друзей описывал, что, подойдя к двери, за которой Бетховен сочинял новую фугу, он слышал его пение, крики и хрип, как будто тот боролся с дьяволом, и ничего не ел на протяжении 36 часов, потому что его служанка и кухарка сбежали, боясь его ярости. Вот каким должен быть человек.
2 мая: Он единственный человек из тех, кого я когда-либо встречал, обладающий таким пристрастием к философскому скептицизму; он рад, когда доказано, что нечто не может быть познано [Monk: 88].
Витгенштейн и Рассел занимались каждый день логикой и философией, но между ними было все больше расхождений. Прежде всего это касалось нравственных проблем, которые то и дело всплывали в разговорах между ними.
30 мая: Витгенштейн меня удивил; он вдруг сказал, что его восхищает текст: «Какая польза человеку, если он завоюет весь мир и при этом потеряет свою душу». И затем он заговорил о том, как мало есть на свете людей, которые не теряют своих душ. Я сказал, что это зависит от той цели, которой человек добивался. Он же сказал, что это зависит более от страдания и силы, способной его перебороть. Я был удивлен: я не ожидал услышать от него ничего в таком роде
