Представим себе в качестве некоего единого мира […] зал музея, где в разных витринах выставлены экспонаты разных эпох, надписи на известных и неизвестных языках [..], схемы маршрутов экскурсий и правила поведения посетителей. Поместим в этот зал еще экскурсоводов и посетителей и представим себе это все как единый механизм […]. Мы получим образ семиосферы [Лотман 1996:168].
Я бы сказал: мы получим образ реальности.
Итак, в каких же формах жизни пребывал юный Витгенштейн, в какие языковые игры играл, какие речевые жанры ему были свойственны, и наконец, в какую семиосферу он был погружен?
Первой формой жизни, как и для любого другого человека, для Витгенштейна было детство, проходившее в атмосфере литературно-музыкального салона его родителей. По всей видимости, здесь царил дух непринужденности и искренности (это слово, вероятно, можно было бы начертать не фамильном гербе Витгенштейнов — если бы таковой имелся). Во всяком случае, гостиная на Аллеегассе совсем не походила на салон Анны Павловны Шерер, с эпизода в котором начинается роман Льва Толстого «Война и мир»: там царили фальшь и напряженность. Может быть именно поэтому Витгенштейн, относившийся к Толстому как к одному из своих духовных учителей, роман «Война и мир» в своих записях не упоминает. Уж очень не похоже это начало на ту реальность, которая его окружала!
С другой стороны, можно предположить, что вечера в Пале Витгенштейн были окрашены грустью уходящей эпохи, последним живым символом которой был Иоганнес Брамс, и той напряженностью, которую создавали представители более молодого поколения экспрессионистов, музыкальным мэтром которых был Густав Малер (консервативный и необъективный Витгенштейн обожал Брамса и терпеть не мог Малера (см.: [Витгенштейн 1994d]), между тем как Малера называли Достоевским в музыке, а Достоевского Витгенштейн очень любил и ставил выше его, пожалуй, только Шекспира. Как мог Витгенштейн не чувствовать, что Достоевский — это такой же XX век, как и Малер!).
Между тем, в салоне Леопольдины Витгенштейн исполняли классическую музыку будущие великие музыкальные гении XX века, например, Бруно Вальтер и Пабло Казальс (о последнем Витгенштейн писал с симпатией [Drury 1981]). Знаменитые «девять роялей» недаром время от времени всплывали в поздних воспоминаниях Витгенштейна.
Музыкальная гостиная была основной формой жизни матери Витгенштейна — Польди. А поскольку человек она была меланхолического склада, то это добавляло, в общекультурной атмосфере пессимизма, индивидуальный облик хрупкому и несколько печальному витгенштейновскому салону, облик, который оживляли только анекдоты и шутки Карла Витгенштейна — когда он был жив, когда были живы его старшие сыновья!
