– Но и ваш герой, Эйзенштейн, такой же сталинист чистой воды, как и вы.
И вынимает следующую шпаргалку.
Это было смешно. Но ещё смешнее было, когда мы с Роммом пошли в ресторанчик, самый обычный, пролетарский, – вокруг Нантера все ресторанчики невысокого ранга. И Ромм замечает:
– Какой странный у вас ректор.
Я ему говорю:
– Какой ректор? Это наш студент. И ваш революционер.
Ромм обомлел. Не о такой прогрессивной молодёжи собирался он снимать фильм.
Все знают, чем обернулся для Франции 1968 год. Де Голль заявил, что летит в свой загородный дом в Colombey-les-Deux-Е́glises, где он приходил в себя, особенно в трудные минуты, – и где он будет впоследствии похоронен. А сам с архивами Елисейского дворца отправился за границу, к главнокомандующему французских войск в Германии, втайне от собственного премьера. То есть исчез на двое суток, так что Помпиду пришлось разыскивать его с помощью ПВО. Де Голль колебался, не знал, что ему делать. А в 1969-м вынес на референдум вопрос об отмене Сената и прямо сказал, что рассматривает это как референдум о доверии себе лично. Проиграв, ушёл. И отправился вместе с женой в совершенно дивную и дикую Ирландию, там они на какое-то время нашли “убежище”. По-моему, он был рад, что уходит. И у меня перед глазами стоит картина: они вдвоём с женой бредут в Ирландии вдоль побережья…
Я всегда был на его стороне, мои родители тоже. Во время войны, несмотря на глушилки, они слушали французские выпуски Би-би-си, редкие, но яркие речи де Голля. Теперь он, конечно, полузабыт, поскольку мы не можем жить только воспоминанием о великих людях прошлого. Мой друг Александр Сокуров упрекает нас за это, но жизнь требует забывать – и в индивидуальном порядке, и в коллективном. Надо частично запомнить своё прошлое, а частично забыть. Без этой доли забвения жизни нет, развития нет, всё останавливается.
Мы раскачиваемся между полюсами памяти и забвения, и этот процесс неостановим, в чём я лишний раз убедился, когда известный журналист, историк Жан-Жозе Маршан предложил мне взять телеинтервью у мрачнейшего Георгия Адамовича, добродушного Бориса Зайцева и улыбчивого Пьера Паскаля. Снять-то мы сняли, но директор радиотелевидения французского сказал ему:
– Дорогой Маршан, мерси, но ваша передача дидактическая, а дидактизм не для нас. Так что забудьте.
Ладно, забыли. Сохранили только скрипт всех этих передач. А через двадцать лет Маршан мне звонит:
– Вы, наверное, не узнаёте меня.
