– Марья… А Марья! – отчаянно кричит старик-рудокоп.
Те же неподвижные ноги – одни выставились на слабый свет лампочки и не шевельнутся!..
Когда Иван вырос сам и стал сильным рудокопом, природа для него помертвела. Вечные невольники земли, ее ключи и самородки потеряли свою загадочную душу. Мрачные сторожа-утесы, когда его железное кайло вскрыло их каменную грудь, оказались так же безжизненны, как влажные комья лежавшей вокруг них породы… Мрак узких штолен и громадных шахт уже не имел в себе ничего таинственного. Даже Христос, Которого видели его детские глаза, ушел от них, когда старая шахта была оставлена совсем и начала разрабатываться рядом новая. Но, как запертый в сердце утеса родник, детские впечатления не рассеялись, а только схоронились в душу рудокопа. Старость своим беспощадным кайлом пробилась к ним и опять вызвала их наружу. И снова стали жить кругом звуки и образы… Христа еще не было, хотя упорный взгляд уже старика Ивана настойчиво искал его в окружающем мраке подземного царства…
II
– Ну, старик, садися, садися-ка!.. – звали его кругом.
Ворот подтянул кверху громадную бадью, в которой доставлялась к устью шахты добытая внизу руда. Медленно развиваясь, громыхала ржавая железная цепь. Внизу густел мрак, даже нельзя было отличить тусклого отблеска воды, заметного в самых глубоких колодцах. Иван сел в бадью.
– Теперь, с Богом!.. Повертись, повертись, старичок.
– Покачайся-ка на качелях! – смеялись кругом.
– Важно, братцы, мы его спустим.
Заскрипел ворот, завизжала развивавшаяся цепь, бадью словно толкало, она ударялась то в одну стенку колодца, то в другую, и глухой звон металлической обшивки ее пропал без отзыва в бревенчатых стенах шахты… Иван посмотрел вверх, – устье ее еще серело бледным пятном; кругом густилась тьма. Бадья вместе с цепью кружилась, тихо опускаясь вниз. Лампочка у пояса рудокопа кидала испуганные взгляды на мокрые стены, слезилась робким лучом на влаге, проступившей на поверхности бревен, и, словно сжимая от страха веки, готова была погаснуть. Непривычного человека давно бы закружило. Ивану было нипочем. Не раз приходилось съезжать и подниматься в бадье. Порой она, раскачиваясь, ударялась о сруб, и старика кидало в другую сторону. В такие мгновения он заботился об одном, как бы не потух робкий огонек его лампочки.
Стены мокрее и мокрее. Пятно вверх все меньше и меньше. Казалось, что оттуда день пристально, неотступно смотрит в загадочную тьму колодца, но серое око его мало-помалу закрывается, не осилив страшной глубины этой шахты.
