«А стара уж шахта-то. Сколько годов стоит! – приходит в голову рудокопу. – При мне строили, я еще тогда молодым был. Лет, поди, шестьдесят прошло? Пора бы переменить ее: ишь, дерево прогнило, совсем черное. Ударяясь в него, бадья краями уходит в размякшие от старости бревна. Как они еще держат только! Христос – Он один спасает. Да и мне надо на покой. Сказывают, восемь десятков живу, хорошо еще, что с работы не гонят, да уроки малые дают, а то бы совсем с голоду пришлось помирать либо побираться!»
И мысли одна за другой сами лезли в голову к старику. Он много, очень много думал и никогда ничего не говорил. Давно уже не слышали от него ни одно слова товарищи. Им казалось, что в безмолвии подземных жил старик совсем разучился разговаривать, потерял голос. И он, слышавший только стук своего кайла, треск ломавшейся черной породы да шорох осыпавшейся руды, отучился отвечать на вопросы. Скажут ему что – Иван сорвет с головы кожаную шапку и поклонится, низко-низко поклонится, показывая всем голый череп с клочьями совсем пожелтевших волос над ушами, тоже от старости поросшими седой шерстью. Так от него и отстали.
Смеяться над ним не смел никто. Он был своего рода дивом в руднике. При нем родился рудник. Хозяева знали, что он первый спустился в него и отколол первую глыбу желтой земли, из которой потом была выплавлена первая медь. Все кругом состарились, другие перемерли, а его хоть и согнуло всего, а все-таки он жил еще и работал по-своему.
«Иван – настоящий рудокоп; он и родился в штольне», – говорили про него люди, давно забывшие о том, где был тот старый рудник, шестьдесят лет назад истощенный и оставленный… Даже то, что он разучился говорить, вызывало к нему глубокое уважение. Некоторые почему-то думали, будто он дал зарок молчать… «Он у нас молчальник… Вот что… Десять годов промолчал, старый!..»
А бадья на неистово визжавшей цепи все опускалась ниже и ниже.
Вон совсем сузился наверху пристальный взгляд серого дня. Сузился и пропал. Несколько мгновений еще мерещилось на том месте какое-то подобие света, призрак света, но скоро и его проглотила холодная и влажная тьма шахты. Деревянная обшивка ее окончилась, теперь стены колодца сплошь из горных пород. Вон какой-то черный камень прислонился и торчит наружу острыми зазубринами и ребрами, вон мокрая мякоть с вкраплинами крупных обломков скалы… Вон тусклый свет лампочки змеится на полукруглых извивах и раковинах кремня… Какая-то белая прослойка блеснула было зигзагом и опять спряталась. Вновь влажная мякоть пошла.
