Люба быстро прошла на кухню. Паркет старался известить глухих жильцов о ее присутствии. Восьмикомнатный пансионат для престарелых пах сыростью и полиролью. В запертых помещениях что-то тихонько потрескивало.
Навороченный японский холодильник казался чужеродным элементом, белым пятном на сумрачной кухне. Особенно в сочетании с громоздкой плитой. Мойка была не меньше детской ванночки. Кран гнул над ней медный клювик.
Люба загремела посудой. Водрузила на конфорку сковороду. Подле поставила облупленные кастрюльки и вместительный чайник. Завтрак в пансионате состоял из яиц всмятку, гренок и овсянки. Для бабушки Нины – только овсянка. Обнаружив на холодильных полках банку огурцов, она внесла в меню нотку самодеятельности: смочила хлеб рассолом, так его жарила мама, так гораздо вкуснее.
Пока варилась каша, Люба оперлась о подоконник. Кухня выходила окнами в замкнутый двор. Четыре здания образовывали восьмиугольное пространство. Попасть в колодец можно было только через подъезды.
Прильнув к двойному стеклу, Люба увидела засыпанную прелой листвой песочницу, покривившуюся горку, по которой малыши съезжали бы точно в лужу, и качели. Ребятня редко пользовалась детской площадкой. По центру территории возвышалась хозяйственная постройка, ровесница дореволюционных зданий. Приземистая, двухэтажная. Три оконца внизу были закупорены листами фанеры, а верхний ряд – вообще замурован. Штукатурка отслоилась, выставляя напоказ кирпич. Крыша в лишайнике и окурках. Подростки таки навещали изолированный двор: кладку украшали размашистые надписи: «Психея» и «Алиса».
Чайник засвистел, возвращая в реальность. Люба загрузила на поднос тарелки и чашку и пошла к первой подопечной.
Бабушка Нина бодрствовала. Таращилась в потолок мутными блеклыми глазками и безмолвно шевелила губами. Не сопротивлялась, когда Люба аккуратно усадила ее, протиснув под сгорбленную спину подушку.
– Я – Люба, помните? Ваша внучка уехала ненадолго, я буду вас кормить.
Старушка смотрела мимо гостьи, на колышущиеся шторы.
– Вам не холодно?
Ноль реакции. Люба раскутала женщину, смазала кремом сыпь и переодела. Убедилась, что чай остыл, подала чашку и лекарства. Скрюченные артритом лапки не шелохнулись.
– Хорошо. Давайте я сама.
Она опустила на язык старухи таблетку. Влила немного чая. Проверила ротовую полость.
– Да вы – лапушка. А теперь – за маму!
Люба присела на край кровати и принялась кормить старушку с ложечки. Отправляла в беззубый рот кашу, ждала, вытирала салфеткой подбородок. После десятой ложки Нина перестала жевать.
