– Усни, усни! – вдруг отчетливо повторила Оленька.
Она вывернулась из рук старухи и с гулким грохотом упала на пол. Встала на четвереньки и поползла к Кире – на Киру, как когда-то, кажется, целую вечность назад, это делали черви.
– Усни, усни, – повторяла Оленька. Сквозь щели паркета проступила болотная жижа – и нарисованные глаза девочки потекли. Левый сполз на щеку, правый превратился в бесформенное грязное пятно.
– Усни. – Что-то внутри Оленьки треснуло – и голос сорвался. – Уснхри-и-и, – прохрипела она.
Как давеча – кошка.
Кира попятилась.
Кажется, она даже орала, срывая голос. Кажется, несколько раз упала, пока бежала по коридору – а тот вытягивался, изгибался, вилял. Кажется, и дверь открылась не сразу – а лишь когда она начала колотиться в нее, биться всем телом, поджимая ногу, которой уже касались мокрые – почему они были мокрыми? – пальцы Оленьки. И хохотала, громко хохотала старуха – и хохот этот несся из квартиры, метался зычным ревом по лестнице и уносился под крышу, сминая тушки живших там голубей, как комки серой оберточной бумаги.
– Что-то случилось? – спросил Вова, выглядывая из комнаты и качая Юрочку.
Кира посмотрела на свои руки, перевела взгляд на ноги. Грязь, глина, трава, пучки соломы, жирный извивающийся дождевой червь. Смерть.
– Всё в порядке, – сказала она, оттирая вязкую грязь. – Всё в порядке. Коготок увяз – всей птичке пропасть.
Вова почему-то улыбнулся. И, кажется, зубов у него было больше, чем у обычного человека.
Бабка умерла через три месяца. Кира поняла это, проснувшись ночью – оттого, что кто-то словно погладил ее по шее холодными пальцами.
Черный дым полз по спальне, клубился у потолка, тянул к ней холодные, терпко пахнущие какими-то травами щупальца. Кира лежала, смотрела на него – и просыпалась. Просыпалась от долгого муторного, тягучего сна, в котором пребывала… год? два? десять? Да больше, больше, впала в него, когда не успела тогда скатиться с лестницы, когда цепкая рука, протянувшись через два пролета, ухватила за шиворот, втянула обратно, затащила в квартиру – и сделала что-то. А потом отпустила.
И не было никакого Вовы, и Нины Генриховны Бобылихи тоже никогда не существовало, и не рождался Юрочка, и не мучилась Кира от его болезни и своей неприкаянности.
Перепекла ее старая ведьма. Перепекла, выжгла до угольков всю человечность. Поймала в искусно расставленные сети, наигралась вдоволь – и теперь ползет, мертвая, в заранее подготовленную оболочку. Хиленькая оболочка: протянет, дай бог, еще лет тридцать – не то что раньше были, кровь с молоком, бабы деревенские, но ничего-ничего, в следующий раз получше подберет, посвежее. Переиграла немного, передавила, заморочила голову, сна и покоя лишила – но ведь вкусно, вкусно было играться с этой девицей, сладко смотреть на ее мучения, пьяно дергать за веревочки.
