Я поплелся следом, загипнотизированный вихляниями ее зада.
Проклятые марки. Смерть отца. «Ты ведь не серьезно об этом думаешь?» – спросил я себя. Нет, конечно…
Но фантомная тень не уходила, на душе было неприятно, тяжело.
Настя остановилась у центрального входа в парк. Чтобы не мешать, я присел на лавку неподалеку. Опустил голову, закрыл глаза…
– Батагов, я побегу, – тут же раздалось сверху. – А ты по аллее… знаешь, где в парке маркофилы собираются?
Я кивнул.
– Ладно, давай.
– Спасибо, – поблагодарил я, но не уверен, что она услышала.
Коллекционеры слетались по выходным в шахматно-шашечный клуб «Чайный домик». В хорошую погоду они облюбовывали длинную, на восемь шахматных досок, беседку и парапеты у одноэтажного здания с китайской крышей.
Настя оказалась права: Пирата я узнал сразу. С тем же успехом его могли называть Змей Плискин. Черная кожаная повязка на правом глазу была весьма красноречива.
Рубашка в красно-черную клетку, большая, полинялая. Подозрительный глаз, похожий на сруб ветки, под которым ленивцем болтался темный мешок. Пират беседовал с сутулым мужичком в очках, перевитых желтой изолентой. На столе лежали раскрытые альбомы.
Я направился прямиком к отчиму Насти. Других филателистов в беседке не было.
– Что-то конкретное интересует, молодой человек? – спросил Пират.
Он перевернул альбомный лист, бережно поправил кальку. Всю страницу занимали «Международные полеты в космос».
Мужичок в увечных очках засуетился и, подергивая мочку уха, засеменил к раскладному матерчатому столику под окнами «Чайного домика».
– Хочу кое-что показать.
– Валяйте, если мы говорим о марках, а не о разных штуках, что любят показывать больные ребята в плащах.
– О марках, – подтвердил я.
– Ну да, плаща на вас нет. – Он гаденько усмехнулся.
Я опустил сумку на лавку и откинул клапан. Взялся за край конверта с шуудановскими выпусками, но замер – взгляд сместился правее. Из трубы, играющей роль ножки скамейки, на меня смотрели осы. Три черно-желтых сгустка злобы. Они неподвижно сидели на набившемся в трубу мусоре, как матросы в марсовой корзине, и пялились на меня.
Ладони закололо от осознания не свершившейся, но еще реальной беды. Я ведь чуть было не опустил зад на трубу-логово. Вот была бы потеха. «Гражданин судья, а он не может сесть».
– Шо там? – спросил отчим Насти. – Птицы насрали?
Я осторожно взял сумку и переместился в торец стола, подальше от пристальных осиных глаз и подрагивающих в полумраке трубы жал.
