– Так вы, может, тратите своё время на… – начал я, но тут Эйльса меня оборвала.
– Да ты не смущайся, красавчик, – хихикнула она голосом трактирщицы в то самое время, как отворилась дверь и в кухню просунулся Мика:
– Извините, что помешал, начальник, только там у стойки тебя спрашивает какой-то старый пень. Куртом назвался.
Я нахмурился, но всё-таки встал.
– Отложим на потом, – сказал я Эйльсе и последовал за ней, удивляясь, какой у неё, должно быть, чуткий слух, раз она уловила, что за дверью кто-то есть. Верно, слух, не притуплённый годами пушечного грохота, просто обязан быть острее моего.
Она снова хихикнула, а я прошёл за Микой до стойки. Там и правда стоял Старый Курт – облокотился на неструганые доски и кутался в истрёпанный плащ. Я подал знак Луке:
– Принеси-ка ему пива за счёт заведения.
Дал Курту пригубить немного пивка, затем взял его под локоть и провёл к столику в углу. Подошёл Мика и встал спиной к столику, скрестив руки на груди – ясно давал понять, что нас не следует беспокоить. У Мики своя голова на плечах, как сказал Лука Жирный, и это хорошо.
– Что ты здесь делаешь? – спросил я старика.
– Пью, – усмехнулся Курт, – и за угощение тебе спасибо. А пришёл я сюда посмотреть, как этот ваш малец сегодня спал.
– Хорошо спал, – сказал я, и Старый Курт кивнул своей по-крысиному узкой головой.
– Так я и думал, – сказал он. – Вы, помнится, хотели, чтобы я на него взглянул.
– Хотели, – ответил я. – Но не здесь. Ни в коем случае не здесь, Курт. Это всё Анна тревожится, только она да я об этом знаем, и хорошо бы сохранить это дело в секрете. Не нужно тебе приходить в «Кожевника», сеять страхи и суеверия среди моих людей.
– Так что же, выходит, Старому Курту нет места среди всей вашей роскоши, такой, стало быть, расклад?
– Такой, – сказал я. – Я тебя, в некотором роде, уважаю, но эти-то – народ тёмный, и если пронюхают про колдовство прямо здесь, у них под боком, так возмутятся, что хлопот не оберёшься. Этого я не хочу.
Курт пожал плечами.
– Дело твоё, но ежели всё от них утаишь, а они потом сами об этом прознают, тогда пожалеешь, попомни мои слова.
Одним долгим, жадным глотком осушил он пиво – только кадык дёрнулся на цыплячьей шее. Тяжело опустил кружку на стол и поднялся на ноги.
– Благодарю за гостеприимство, – с этими словами он подхватил клюку и удалился из «Рук кожевника», оставив меня размышлять над своими словами.
К началу следующего дня я принял решение. Я понял – а ведь Старый Курт прав. Если скрывать дар Билли от отряда, а он каким-то образом обнаружится, все мои попытки навести порядок и дисциплину пойдут прахом. Ребят это переполошит, разозлит, а там, глядишь, и кровь прольётся. В отряде знают, что Билли отмечен богиней – это одно, но стоит только кому-нибудь произнести «колдун» – тут уже совершенно другое: и охнуть не успеешь, как всё полетит к чертям собачьим. Люди у меня верующие – на свой лад, и деяния богини, согласно их разумению, суть исключительное благо. Сомневаюсь, что кто-нибудь из них хоть раз в жизни видел чародея, но об их существовании знают и тоже считают благом, даже к личностям вроде того же Старого Курта относятся с опасливым уважением. А вот пророни кто слово «колдун» – воцаряется страх и насилие. Сам я не мог с уверенностью сказать, в чём разница, но меня это особенно и не волновало. Капеллан-то я, конечно, капеллан, но если мне и есть в чём исповедаться, так только в том, что я куда менее верующий человек, чем большинство у меня в отряде. Будь мы, положим, в Даннсбурге – с этим было бы проще простого. Я бы отдал Билли в академию чародеев, сказал бы, что у парня дар, дал бы его испытать и оплатил бы обучение. В Даннсбурге всегда есть нужда в даровитых ребятах, как я слышал, но мы-то в Эллинсбурге, а здесь никакой академии чародеев и близко не водится.
